Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

я чуть не давлюсь очередным куском картофельного теста. Впрочем, Ловаш бы на этой фразе обаятельно улыбнулся, а Марчин смотрит серьёзно и требовательно. Я мысленно пересчитываю количество поцелуев за последние два года: семь. Того и гляди, до обрезанных волос докатишься. Я призываю на помощь всю дипломатичность, какая у меня есть.

— Марчин… э… как бы… ты — очень видный парень, и, э… заботливый. Но, хм… как бы… некоторых вещей не совсем понимаешь. Я не знаю, что ты там читал об отношениях с девушками, но это… не то, чтобы лажа, но не про, хммм!.. девушек с трудной судьбой. Я думаю, ты лучше бы меня понял, если бы почитал психологическую литературу на эту тему. Про девушек, не оклемавшихся после трудной судьбы, в смысле.

Когда он вот так смотрит, сведя брови и не моргая, я совершенно не могу представить, что он там себе думает, и это очень нервирует. Нестерпимо хочется отодвинуться на дальний край скамеечки, но это, в общем-то, бессмысленно, а я, как всякая танцовщица, не люблю бессмысленных движений. Я просто откусываю ещё один кусок кибиная.

— А ты просто не можешь сказать? Поделиться? Я… думаю, что пойму.

— Не могу, Марчин. Меня ужас берёт при одной мысли начать это обсуждать, — искренне говорю я. Мне и изображать-то наличие подобного прошлого морально тяжело, а уж выдумывать и рассказывать детали… бр-р-р.

— Хорошо. Я почитаю.

— И останешься здесь сторожить Люцию или Шимбровского.

— Мне кажется, разумней наоборот. Эту местность ты хотя бы уже знаешь.

— Но войти в ту могилу, чтобы обезвредить предмет силы, могу только я.

— А вылезешь ты как?

— Возьму с собой верёвку.

Твардовский смотрит на меня долго, очень долго.

— Но отвезу тебя в Жеймы я.

— Нет, Марчин. Курган должен всё время оставаться под наблюдением.

Мёртвый жрец с неожиданной яростью бьёт кулаком по скамейке.

— Но ты мне обещаешь, что возвратишься, когда ситуация в Жеймах прояснится. Обещаешь?!

— Да. А ты мне обещай пока почитать то, о чём я тебя просила. Уверена, такие книги существуют.

— Обещаю.

Я чуть не протягиваю руку, чтобы скрепить очередной уговор пожатием, но спохватываюсь, что у меня все пальцы в кибинаях, а у него — в блинном масле.

Глава IX. О мавках, чертях, домовых и портняжках

Деревня Жеймы делится на две равные части: собственно деревня и грандиозная бронзовая инсталляция, популярно рассказывающая, как князь Гедимин навешал вареников тевтонцам. Как я успела узнать, поляки разрешают литовцам гордиться тремя древними князьями: Ягайло, за то, что король Польши, Витольдом, за то, что распространял здесь католичество, и Гедимином, за знатное угощение немцам, ну и за то, что отдал дочь за польского принца. Вот с этими тремя персонажами литовские скульпторы, художники и рестораторы и отрываются, выплёскивая патриотические чувства. По количеству памятников их обходит исключительно Стефан Баторий.

Глухой дырой, по счастью, Жеймы не назовёшь, скорее, они напоминают Мартонош: есть и костёл, и два магазина, и школа, и государственная клиника. Причём последние две делят одно здание, что вводит меня в некоторое недоумение: в Галиции детей от больных принято как-то отделять. Я снова чувствую себя китайцем в гостях у желтоволосых варваров.

А может, это просто какой-то хитрый польский план по тихому изведению литовцев? Очень тихому.

Прежде, чем опросить местных — и привлечь к себе чересчур много внимания — я решаю осмотреть окрестности. Вряд ли такую бандуру, в смысле, памятник, поставили поверх могилки — на неё бы при работах по установке наткнулись и всё растащили. Так что я просто принимаюсь обходить Жеймы кругом, решив при необходимости круги увеличивать. И — да, я нахожу могилу. Через без малого четыре часа нарезания кругов. На радостях я устраиваю маленький пир — немного еды и холодного кофе я купила ещё перед тем, как сесть на автобус, останавливающийся в Жеймах. День клонится к вечеру, но ещё довольно тепло. Я пристраиваюсь на вырезанной из цельного бревна лавочке, поставленной возле входа на хорошо утоптанную лесную тропинку. Лавочку — сразу видно — делали с любовью: сбоку и по невысокой «спинке» резчик изобразил очень реалистично дубовые листочки и жёлуди. Уминая картошку с говяжьей тушёнкой из жестяной баночки, я замечаю спрятанную в листве проказливую мордочку то ли беса, то ли молодого лешего. Сразу поднимается настроение — рот сам собой растягивается до ушей.

Убрав пустые жестянки из-под картошки и кофе в рюкзак, немного оглядевшись и прислушавшись, я направляюсь к холмику, который сочла курганом. Из-за жухлой травы, похожей на рыжевато-жёлтую шерсть, он кажется огромным спящим зверем или, может быть, троллем. Я взбираюсь на его крутой бок так аккуратно, как могу — это в Олите были прачечные, а здесь вряд ли можно найти подобное барство. Надо постараться выглядеть хорошей, законопослушной студенткой так долго, как это будет возможно. Рюкзак немного мешает подъёму, но оставлять его без присмотра не очень хочется.

Забравшись на курган, я осматриваю его верхушку. С виду повреждений нет, но не факт, что все могилы падают или как-то ещё портятся после того, как в них кто-нибудь побывает. Я пробую отыскать следы обуви, но или я — плохой следопыт, или здесь давно никто не ходил, только следов — кроме своих собственных — мне обнаружить тоже не удаётся.

До заката ещё полно времени. Я это предусмотрела, поэтому у меня в рюкзачке лежит мистический роман, стыдно сказать, про любовь смертной девушки и вампира. Я возвращаюсь к скамеечке — от неё хороший обзор, и если кто-то придёт сюда, я замечу на расстоянии и спрячусь в лесу — и принимаюсь за чтение.

Когда я вспоминаю о кургане, солнце уже скрывается за лесом, выкрасив половину неба болезненно-красным, как размываемая кровь, цветом. Ничего, не страшно. Я прячу книжку и выискиваю на опушке достаточно крепкую и длинную дубовую ветку, наверное, сломанную сильным ветром. Привязываю к ней верёвку и усаживаюсь под кустиком на опушке. Часов до двух ночи я намерена просто оглядываться, на случай, если кто-нибудь всё же подойдёт к кургану. Естественно, я принимаю меры защиты: настраиваюсь на то, что меня никто не должен найти. Сначала я была уверена, что надо повторять соответствующее желание про себя, но после того, как хорошо подумала, поняла, что под Будапештом я точно не могла этого повторять — была почти всё время без сознания.