Алексей Орлов - Нина Молева

— Ее и есть, ее сиятельства Анны Степановны.

— Чудны дела твои, Господи! Ведь столько вы от покойной императрицы претерпели, от Большого двора и вовсе отстранены были, а тут самое что ни на есть доверенное лицо государыни и вашей кисти портрет иметь пожелала. Так сама к вам и обратилась?

— Почти. Но все же без протекции не обошлось. Представлен-то я графине давным-давно был, но к услугам моим она вправду не прибегала.

— Помнится, Протасова не так просто ко двору государыни попала — кто-то из людей случая присоветовал.

— Так и есть. Анна Степановна двоюродной племянницей графам Григорию да Алексею Григорьевичам Орловым приходится. Они племянницу во дворец и ввели.

— А когда «случай» Григорий Григорьевича кончился?

— Тогда уж Анна Степановна сама необходимой императрице сделалась. Покойная государыня без нее никуда. И в карты играть, и за столом, и в беседе с самыми доверенными лицами.

— Даже через обиду свою ради нее государыня преступить сумела.

— Это вы о Григории Орлове? Да, обида великая была. Граф, когда я его портрет уже в немолодых летах писал, все опасаться продолжал. Не верил, что супруга его чахоткой умерла — об отраве поминал, о дворцовых кознях.

— И что же, граф Григорий Григорьевич волю чувствам своим дал, от императрицы отклонился и полагал, это ему с рук сойдет?

— Любовь не рассуждает, Александр Федорович, а граф Григорий Григорьевич к кузине своей такую склонность почувствовал, что с чувством своим и скрываться не стал. Прямо все императрице и изъяснил.

— Безрассудство какое!

— А по мне — честность. Что ж ему было обожаемую повелительницу и благодетельницу обманывать, коли сердце к другой потянулось. Государыня его, сам говорил, словом не попрекнула, невесте приданое богатейшее выдала, свадьбу во дворце играть велела, сама невесту к венцу убирала.

— Сила духа не женская, ничего не скажешь.

— Так ведь почем знать, Александр Федорович: то ли сила душевная, то ли сила отчаяния. Очень государыня к Орлову благоволила. На молодую графиню глаз не могла поднять.

— А какова была собой избранница графа? Мне ее застать в живых не довелось.

— Где же вам, Александр Федорович! Молодые Орловы всего-то около пяти лет вместе прожили. А под венец графиня тринадцати лет пошла. Добра была очень. А вот хороша ли, пусть вам Гаврила Романович ответит. Это он ей строки посвятил: «Как ангел красоты, являемый с небес, приятностьми лица и разумом блистала». Когда графини не стало, все стали примечать, что Григорий Григорьевич ровно в уме тронулся. В Москве засел, из дома перестал выезжать.

— Протасова же о родственных протекциях, поди, тут же забыла, хлопотать за дядюшку не стала?

— Вот это вы напрасно. Битой посуды, как известно, все равно не склеишь. А вот отступного Анна Степановна для своих родственников добилась преогромного. Может, и не она одна, да и без нее не обошлось. Сама, думается, за выполнением договора проследила. А уж как, кажется, императрица над графиней только не потешалась: и королевой Лото ее звала, и королевой с островов Гаити.

— Что же, графиня так замуж и не вышла? Неужто партии при дворе для царицыной любимицы не нашлось?

— Как не найтись! Да не нужна ей семья была. У нее и так, при дворе толковали, обязанностей да хлопот хватало. Не знаю, правда, нет ли, будто графиня в своей опочивальне решала, быть ли новому человеку в случае или нет, и государыне подробно докладывала.

— Неужто, Дмитрий Григорьевич, вы подобным скабрезностям верить способны? Ложь ведь это должна быть! Клевета на ее императорское величество! И вы, как истинный верноподданный…

— Я иначе вам, Александр Федорович, скажу. Каждый человек сам за душу свою бессмертную в ответе. Просветить его в добре и зле можно, а поступать он все равно по своей совести и разумению будет.

— Тогда заставить его надо! Силой!

— И снова с вами не соглашусь. Как себя выше другого человека поставить? Где то Божеское право, по которому один человек другого судить может? Или по какому Божественному произволению наречет себя учителем и судией иных? Самого себя судить можно и нужно — вот в чем истинный долг наш.

— Но одним правда Божественная открывается, другим — нет. Почему же сим избранным не возложить на себя нелегкую миссию поучения?

— Потому что это избранничество определяется вашей совестью и разумом противу совести и разума другого, равного вам во всем остальном человека.

— Вы так полагаете? А тогда ответьте мне, Дмитрий Григорьевич, можете ли вы как христианин простить Радищеву смертный грех его?

— Какой грех?

— Вы что, ничего про Радищева не знаете? О позорном конце его?

— Каком конце? Полноте, Александр Федорович. Знаю от общих знакомцев, что приезжал он в Москву на коронацию нового императора, здрав и весел был, планы на будущее строил.

— Да когда это было! Руки на себя Радищев наложил, вот что!

— Господи! Что же это? Ведь все запреты с него сняты были. На свободе! На своей воле!

— Вот тут, Дмитрий Григорьевич, вы к моим словами и прислушайтесь. Внимательно прислушайтесь. Да, покойная императрица осудила Радищева, а император Павел Петрович свободу ему вернул. Так ведь с ограничениями — с наблюдением над поведением и перепиской. Уж на что покойную родительницу не жаловал, а к решению ее с полным вниманием отнесся. Тут бы Радищеву и задуматься, тут бы и сообразить, что не одну государыню он мыслями своими раздосадовал, что умение его каждому порфироносцу не с руки.

— Император Александр Павлович назначил Радищева членом Комиссии по составлению законов. Это ли не знак, что и времена изменились, и довлевшее над Александром Николаевичем обвинение рассеялось!

— Времена меняются, вы правы. Но идея престола измениться не может. Господину Радищеву бы попритихнуть, а он сразу на заседаниях стал отмены крепостного права требовать. Мало что самих крестьян освободить, да еще и с землей. Каково!

— А какой же смысл без земли освобождать? Что же холопам вчерашним родные места бросать?

— Бог знает, что вы говорите, Дмитрий Григорьевич! Сразу видно — не государственный человек. Петр Васильевич Завадовский — совсем другое дело.

— Что, Петр Васильевич комиссией этой руководит?

— Совершенно верно. Вот у него с господином Радищевым разговор и состоялся. Граф Завадовский, не таясь, сказал, что может все заново испытать бунтовщик, коли не уймется, — и суд, и ссылку, только много суровее, чем те, через которые господину Радищеву довелось пройти.

— Граф так Александру Николаевичу и сказал?

— В тех ли словах, в других ли, поручиться не могу, а суть одна. Думать надо, господин Радищев, испугавшись плодов своей неразумной смелости, вернувшись домой, и наложил на себя руки. Конец позорный и предосудительный. Нехристианский!