Ужас в музее - Говард Филлипс Лавкрафт

Теперь, переходя к попытке пересказать послание Роберта в словах, понятных обычному человеку, мне придется подбирать их с величайшей осторожностью — слишком трудно поддается определению все то, что связано с этой историей. Я уже говорил о том, что благодаря посетившему меня во сне откровению в сознании моем зафиксировалась совершенно четкая связь, природа коей не позволяла мне постичь ее ранее, — связь вихреобразных завитков старинного копенгагенского стекла, из которого было сделано зеркало, с той иллюзией «засасывания», что так удивила и встревожила нас с Робертом в то памятное утро. В конце концов я решил полагаться более на интуицию, нежели на разум, и пришел к твердому мнению, что фантазии Кэрролла, изложенные им в истории об Алисе, стали сейчас для Роберта самой что ни на есть реальной и неотвратимой действительностью. Старинное зеркало и в самом деле обладало способностью засасывать людей в чрево своего внутреннего пространства, в котором, как явствовало из объяснений привидевшегося мне во сне Роберта, нарушались все известные законы, присущие обычному трехмерному пространству. Это было не просто зеркало — это была ловушка, дверь, ведущая к тайникам сознания, что совершенно неведомы обитателям нашего нормального мира и могут быть описаны разве что с опорой на постулаты сложнейших неэвклидовых геометрий. И вот каким-то непостижимым образом Роберт Грандисон попал из мира людей в зазеркальное пространство и оказался его пленником.

Следует отметить следующий немаловажный факт: по пробуждении у меня не оставалось ни малейших сомнений в реальности того, что открылось моему сознанию, то есть я был твердо уверен, что у меня действительно состоялась беседа с потусторонним Робертом и что этот эпизод отнюдь не был навеян моими непрестанными размышлениями об исчезновении мальчика и об оптических странностях старого зеркала. Можно сказать, что эта моя уверенность была в какой-то степени инстинктивной — в том смысле, что я совершенно бессознательно, на уровне инстинкта, воспринимал образы моих сновидений как действительные, подобно тому как мы воспринимаем повседневные явления окружающего нас мира, нимало не задумываясь над их реальностью.

Представленная моему сознанию версия отличалась, мягко говоря, некоторой несопоставимостью с привычной физической картиной мира и происходящими в нем процессами. Итак, Роберт, будучи совершенно очарован загадкой старинного зеркала, ушел от меня на урок и просидел его как на иголках, с нетерпением ожидая того момента, когда можно будет вернуться в мою комнату и предпринять более тщательное исследование предмета, так его заинтересовавшего. Он появился у меня примерно в 2.20 пополудни, когда я был еще в городе. Войдя в комнату и приблизившись к зеркалу на расстояние вытянутой руки, он некоторое время не отрываясь смотрел на загадочные, сходящиеся в одной точке завитки, а затем, едва ли отдавая себе отчет в своих действиях, протянул руку к затуманенной поверхности стекла и ткнул кончиками пальцев в самый центр завихрения. Он сделал это помимо своей воли — и сразу же почувствовал на себе странное всасывающее действие старого стекла, испытанное им еще утром. И тут же, без какого-либо знака или сигнала, который можно было бы расценить как предостережение, его рука оказалась втянутой внутрь зеркала. Но это было только начало — он почувствовал, что вслед за рукой зеркало втягивает и его самого. Сопротивляться этому дьявольскому втягиванию Роберт не мог — его тело вдруг пронзила адская, совершенно нестерпимая боль, которая отпустила его лишь тогда, когда он полностью оказался внутри стекла.

С первых же секунд он почувствовал себя так, словно только что родился. Обычные, повседневные телодвижения не то что были затруднены — нет, ему вообще пришлось заново осваивать их, в том числе такие элементарные действия, как ходьба, движения корпусом, повороты головы. Собственное тело казалось ему чужим и нелепым нагромождением ненужных, беспомощных органов. Впрочем, довольно скоро ему удалось добиться согласованных движений рук, ног и туловища. Гораздо хуже дело обстояло с речью, и это неудивительно, ибо при работе речевого аппарата одновременно задействуется множество различных систем человеческого организма.

Проснувшись, я все утро раздумывал над тем, что узнал от Роберта. По большому счету такое положение вещей было вызовом здравому смыслу; однако, соотнеся полученные сведения с собственными соображениями на этот счет и отбросив на время скептицизм, присущий нормальному трезвомыслящему человеку, я попытался набросать в уме план возможного освобождения Роберта из зазеркальной тюрьмы, причем при обдумывании этого плана я попутно нашел объяснения некоторым загадочным явлениям, из совокупности которых и складывался феномен старинного копенгагенского зеркала, непостижимый пока моему сознанию. В первую очередь мне удалось разрешить загадку необычной цветовой гаммы зазеркального мира. Например, лицо и руки Роберта, как я уже говорил, были окрашены в некую странную смесь темно-зеленого и синего цветов, его хорошо знакомая мне куртка — изначально синяя — стала бледно-желтой, а вот его брюки нейтрального серого цвета так и остались серыми. Поразмыслив по пробуждении над этой трансформацией, я довольно быстро пришел к выводу, что она является проявлением той присущей четвертому измерению странной закономерности, в соответствии с которой законы перспективы в нем обладают обратным действием. В данном же случае наблюдалось обратное действие другого ряда физических законов — тех, что описывают спектральные составляющие света. Напомню, что основными цветами спектра являются желтый, красный, синий и зеленый, при этом желтый цвет является физическим антиподом синего, а красный — зеленого. Таким образом, спектральная картина четвертого измерения тоже оказалась перевернутой вверх тормашками: синее в нем было желтым, зеленое — красным, а многочисленные промежуточные оттенки заменялись соответствующими им цветовыми антиподами. Вспомнив цвет лица Роберта, я убедился в правильности моей гипотезы — противоположностью нежному розоватому оттенку как раз должен был являться зеленовато-синий, а именно такого цвета было явившееся мне во сне лицо мальчика. Синяя куртка стала желтой — еще одно подтверждение моей догадки. Непонятно, правда, почему не изменился цвет серых брюк — над этим обстоятельством мне пришлось немного поломать голову, пока я не вспомнил, что серый цвет образуется при смешении спектрально противоположных цветов, и по этой причине у него нет противоположности как таковой — или, если угодно, он противоположен сам себе.

Что же касается глухого, басовитого голоса Роберта и его невнятной речи, то это было явлением того же плана, что и некоординированность его органов тела. Подобно тому как красное заменялось в зазеркалье зеленым, белое — черным, а большое — маленьким, организм человека оказывался там, если так можно выразиться, перевернутым наоборот — в первую очередь это относилось к парным органам, таким как руки, ноги, глаза, уши, ноздри. Поэтому, разговаривая со мной, Роберт вынужден был изо всех сил напрягать свой непослушный речевой аппарат — учитывая это, неуклюжести его речи удивляться не приходилось.

Все утро меня не покидала мысль о необходимости срочного вмешательства в создавшуюся ситуацию, суть которой открылась мне во сне. С одной стороны, я нутром чувствовал, что нужно что-то делать, а с другой — понимал, что не могу сейчас помочь Роберту ничем — ни советом, ни действием. Помощи со стороны тоже ждать не приходилось — расскажи я кому-нибудь эту историю, и меня тут же упекли бы в сумасшедший дом или по меньшей мере подняли бы на смех. Да и что вы хотите, если теория основывалась на моих сновидениях, пусть и весьма достоверных для меня самого, но более чем сомнительных для людей посторонних? Кроме того, сведения, почерпнутые мною из сновидений, были еще слишком скудными, чтобы, исходя из них, я мог предпринять какие-то активные действия. В общем, мне требовалась дополнительная информация, без которой нечего было и думать о высвобождении Роберта, а получить ее по-прежнему можно было одним-единственным способом: устанавливая с ним телепатический контакт в состоянии глубокого сна.