На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

во мне, какие-то лепестки опадают, какие-то искры погасают. Утомительно жить…

Мне не было его жалко. Я поднялся.

— Прощай.

Пройдя через двор, я оглянулся: в окне мезонина сидел Лефортовский и очень грустно смотрел мне вслед. Я подумал: «Рисовка, ну его к черту!»

И все-таки сжалось сердце. Мне было бы отраднее сидеть сейчас с ним, с моим товарищем детства, и вспоминать прошлое, мечтать о будущем и чувствовать к другу доверие без предела, и уважение, и любовь. Мне стало тяжело. Юность проходит, и наступает зрелость, более мужественная и неизбежно менее доверчивая. Учимся настороженности.

Среди дня я побывал на двух предприятиях у себя в подрайоне. Затем зашел к чернорабочим красильной фабрики. Встретился с Ильей Ермиловичем. Застал там, как было условлено, Степу. В закуточке дочери Ильи Ермиловича в ее отсутствие собралось человек десять, — это только часть предполагаемого комитета по руководству будущей стачкой. Основные цехи не прислали своих представителей, настроение, там все еще неопределенное. Подготовка стачки наталкивается на серьезные препятствия. Решили усилить агитацию. И признали обязательным, чтобы я вошел в непосредственное общение с рабочими основных цехов.

Илья Ермилович поблагодарил меня за состоявшееся знакомство его дочери с Соней.

На другой день я побывал на спальнях основных цехов и убедился, что отношение там к чернорабочим настороженное, не очень доверяют их устойчивости и сознательности.

Перед самым вечером пришлось задержаться в одном из кружков, которые мне передала Соня. Там уже настало время оформлять существование небольшой партийной ячейки. Надо только еще раз проверить у Сони впечатление о тех людях.

А когда подошел вечер, я отправился к Викентию — опять на ту же квартиру циркового артиста.

— Ах, здравствуйте, здравствуйте, дорогой Павел! Ну как, дружище, дела?

Викентий был один.

— Пока никто не явился, я хочу, Павел, вас кое о чем расспросить. Вы были в ссылке с товарищем Лефортовским? Вы знаете, что он бежал и приехал сюда?

— Что бежал — не знаю. А что здесь — знаю.

— Умный, не правда ли? И кажется, с большим теоретическим багажом, особенно в философии. Я его помню по пятому году…

Во мне еще горело возмущение против Лефортовского, и разговор Викентия о нем оказался для меня как рывок ветра, раздувающий притихший костер.

— Что вы о нем скажете? По-моему, он вполне…

Я перебил:

— Вполне созрел для ренегатства…

— Павел, что вы говорите? Как вам не стыдно? А доказательства? А факты?

— Он эмпириомонист, эмпириокритицист, прагматист… и вообще гнать его вон от нас!

Я передал нашу беседу с Лефортовским.

— Абсолютно, начисто отвергаю весь ваш бред, Павел. Это же непозволительное сектантство. Человек не сделал еще ничего плохого. У вас нет еще ни одного факта, ни одного его поступка, ни одной вины. И намерения его… Человек в раздумье, человек ищет. Вы же сами передаете, что он сказал: «Отчего бы и не поработать в подполье!» А я вам скажу, — он определенно хочет работать в подполье. Мне он сказал определеннее, чем вам. Он сказал «Хочу»…

— Он и купчихе о секретарстве тоже сказал «хочу». Это все для него «плавающие возможности».

— «Плавающие возможности»?.. Не ошибаюсь, — это не из Джемса ли? «Зависимость веры от воли». Американская философия? Не лишено интереса, но готов допустить, что не стоило время тратить на чтение.

— Почему же? Врагов надо знать.

— Это так. Но Лефортовский-то нам разве враг?.. Потрясающе, как легко вы объявляете всех врагами! Наверное, прочитали Ленина против эмпириокритицизма и начали рубить направо и налево… Мы тут с вами, Павел, подошли к очень интересному вопросу. Послушайте, я старше вас и вошел в движение раньше. Конечно, ожесточенная фракционная борьба на всем протяжении становления партии была исторической необходимостью. Не только содержание борьбы, но и ее формы, ее особенная резкость — все это может быть объяснено и уже объяснено и совершенно правильно объяснено у Ленина ходом классовой борьбы в России и в остальной Европе. Но не находите ли вы, что у нас воспиталось известное преувеличение этой, как бы сказать, идейной непримиримости? Видите ли, я рос в семье догматической, не русской семье, в которой царствовала острая религиозная нетерпимость. И из протеста против кастовой замкнутости я стремился быть мягким, терпимым, во мне укреплялся, может быть, несколько расплывчатый просветительный гуманизм. Я привык искать сглаживания острых углов и противоречий… Положение семьи благоприятствовало этому — материальное благополучие смягчало чувство неравноправности, обеспеченность принималась за независимость. Отчужденности старших мы, младшее поколение, противопоставляли стремление к сближению с окружающим миром, мы тянулись к русской классической литературе, нас манила русская широта, русская мягкость, терпимость…

— А к чему ваша исповедь, товарищ Викентий? От нас с вами дела ждут, а не тонкостей личной дружбы. А если это у вас попытка социально-психологического обоснования примиренчества, то она похожа скорее на апологетику.

— Вот видите, Павел, вот это-то я и называю преувеличенной нетерпимостью. Я с вами по душам, а вы отрезаете с базаровской грубостью. Очевидно, я был откровенен с вами напрасно. Вы, очевидно, кичитесь вашей непримиримостью. Однако гордиться нечем. По-моему, чем разностороннее и глубже ум, тем труднее ему быть непримиримым, потому что он видит перед собою сразу множество противоположных дорог.

— Именно такая от глубокого ума разносторонность, наверное, и была у Буриданова осла, — так и не мог, бедняга, выбрать одну из двух охапок сена и с голоду издох…

— Вы, Павел, невыносимо все упрощаете. Может быть, вы нарочно меня злите? Ну ладно, как говорится, бог с вами. Вернемся к Лефортовскому. У меня была идея: если только он согласится, — а он, кажется, не прочь, — провести его в будущий состав Московского комитета. У меня и для вас есть чудное предложение — войти в лекторскую группу при Московском комитете, и отчего бы вам не специализироваться на ведении кружков высшего типа, дабы подготовлять новых пропагандистов и агитаторов? Это вам дало бы огромный толчок для расширения собственных знаний. А Лефортовскому больше идет роль организатора, он сильнее вас в этом. Ему бы мы и передали вместо вас руководство Замоскворецким районом…

Я не успел ответить, пришел Михаил. Не поздоровавшись, он возбужденно заговорил:

— Черт знает что творится в Замоскворецком районе, под крылышком Павла… Либо это полный распад, анархия, либо благословляемый и худо прикрываемый боевизм. Василий убил махаевца, не дожидаясь суда, да еще сам похвалился мне.

— А верно ли, что похвалился, — спросил я, — не показалось ли тебе?

— Во всяком случае, — возразил Михаил, — это следствие никудышного руководства районом! Как хотите, товарищи, а я ставлю вопрос со всей резкостью. Сегодня же должно быть принято решение — и решение беспощадное: Павел должен быть отстранен от