Ленин - Роберт Пейн

То, что он затем сказал, он говорил уже много раз, но впервые как победитель. Прежде всего он сделал экскурс в 1905 год, когда Советы возникли; затем перешел к Октябрьской революции, когда они возродились и взяли власть, не оставив места для Учредительного собрания, которое всего лишь продолжило дело Временного правительства. «Российская революция, свергнув царизм, должна была неизменно идти дальше, не ограничиваясь торжеством буржуазной революции, ибо война и созданные ею неслыханные бедствия изнуренных народов создали почву для вспышки социальной революции. И поэтому нет ничего смехотворнее, когда говорят, что дальнейшее развитие революции, дальнейшее возмущение масс вызвано какой-либо отдельной партией, отдельной личностью или, как они кричат, волей „диктатора“». Чернов сказал, что Советы развяжут гражданскую войну и саботаж. Ленин, продолжая свою речь, ответил на это, что то и другое неизбежно; он как будто даже радовался, что без этого не обойдется. «…Социалистическая революция не может сразу быть преподнесенной народу в чистеньком, гладеньком, безукоризненном виде, не может не сопровождаться гражданской войной и проявлением саботажа и сопротивлением».

Дальше он заговорил об Учредительном собрании, избегая касаться главных вопросов. «Народ хотел созвать Учредительное собрание — и мы созвали его. Но он сейчас же почувствовал, что из себя представляет это пресловутое Учредительное собрание. И теперь мы исполнили волю народа, волю, которая гласит: вся власть Советам». Если он пытался таким образом оправдаться, то это было слабое оправдание, поскольку народу вовсе не дали возможности почувствовать, «что из себя представляет это пресловутое Учредительное собрание», хотя народ так его хотел: миллионы голосовали за него.

Несколько раньше Ленин сформулировал проект декрета о роспуске Учредительного собрания. Он и был принят ВЦИК. С того дня и поныне в России власть осуществляет диктатура[51].

Но временами призрак почившего Учредительного собрания тревожил душу Ленина. Возвращаясь мыслью к нему, он рассуждал о нем как о чем-то давно минувшем, из доисторической эпохи; и тут же принимался горячо доказывать, что только диктатура является высшей формой демократии и что Учредительное собрание необходимо было запретить, иначе эта высшая форма, диктатура, была бы невозможна. Когда Каутский, немецкий марксист, написал книгу, в которой обвинял диктатуру пролетариата в том, что она уничтожила истинно представительную власть, Ленин разразился в его адрес уничтожающей критикой, называя Каутского прихвостнем буржуазии, ожидающим от нее подачки за свою верную службу. Неужели Каутский забыл простой закон Маркса, в котором говорится, что с развитием демократии буржуазный парламент все больше попадает в зависимость от биржи и банкиров? Или он уже не помнит, как борются с забастовщиками, как линчуют негров? Всякий раз, когда Ленин пытался оправдывать роспуск Учредительного собрания, он почему-то впадал в скандальный тон.

Троцкому Ленин признался, что совершил ошибку: было гораздо разумнее отложить созыв Учредительного собрания на неопределенный срок. «С нашей стороны это было очень неосторожно не отложить его, — сказал он. — Но в конце концов все вышло даже к лучшему. Роспуск Учредительного собрания является открытой и полной ликвидацией формальной демократии во имя революционной диктатуры». Троцкий прокомментировал это так: «Теоретические обобщения шли рука об руку с использованием латышских стрелков».

По-видимому, Ленин все-таки сознавал необоснованность своих доводов. Порой он вдруг начинал рыться в малоизвестных текстах Маркса и Энгельса, ища там оправдания своих поступков. Он отыскивал прецеденты то в Парижской Коммуне, то в английской истории времен Кромвеля. Как пишет Крупская, он окончательно утешился, вспомнив латинское изречение, к которому прибегнул Плеханов в своей речи на II съезде социал-демократической партии в 1903 году. «Salus revolutionis suprema lex» (Успех революции — высший закон), — сказал тогда Плеханов, из чего следовало, что «если бы ради успеха потребовалось временно ограничить действие того или другого демократического принципа, то перед таким ограничением преступно было бы останавливаться».

Это изречение очень пригодилось и потом, потому что не было такого преступления, совершаемого большевиками, которое не оправдывалось бы этим «высшим законом».

Для жителей Петрограда январь 1918 года был месяцем сплошных бедствий. Таких морозов, какие стояли той зимой, давно никто не помнил. Тучи низко ползли над городом, улицы утопали в снегу. Половина столицы была лишена электрического освещения. Ночами по улицам с грохотом разъезжали грузовики, выполняя непонятно чьи секретные задания, и временами слышались короткие пулеметные очереди. А в Смольном ярко горели огни.

Из просторной комнаты на втором этаже Смольного один за другим сыпались ленинские декреты и распоряжения, имевшие силу закона и подлежащие немедленному исполнению. В комнате почти не было мебели. Тут стояли железная кровать, кушетка, небольшой стол, три или четыре стула. Ветер с Невы бился в окна. Иногда лампочки начинали мигать и свет в здании мерк. Наркомы, спасаясь от холода, стоявшего в Смольном, кутались в пальто и грелись у печек-буржуек. Зима длилась бесконечно долго, людям казалось, что она никогда не кончится.

Но для кого-то она вовсе не была помехой — ЧК вовсю делала свое дело, вылавливая врагов нового режима. Организовать ЧК было поручено Феликсу Дзержинскому, поляку, происходившему из семьи мелких помещиков. Это был высокий, ладно сложенный человек с узким лицом, высокими скулами и влажными глазами; ноздри его тонкого носа были изящно очерчены, губы постоянно растягивались в вынужденную улыбочку. Мальчиком он мечтал быть священником, позже — поэтом. Он и теперь под вдохновение мог сочинить стишок на польском языке. В нем было что-то аристократическое, — это впечатление создавали его темная бородка клинышком и худощавая, подтянутая фигура. Он отличался отменными манерами, говорил тихим голосом. Его основными помощниками были два латыша, Петерс и Лацис, — хладнокровные, исполнительные служаки. Оба преклонялись перед Дзержинским, как он, в свою очередь, преклонялся перед Лениным. Красный террор уже был развязан, но еще не принял того массового характера, какого он достигнет в конце лета и осенью 1918 года.

А пока что Ленин старался сохранять видимость законности. Хотя большевики пользовались полной свободой экспроприировать частную собственность буржуазии в любое время дня и ночи. Для этого требовался только очередной декрет из Смольного. Но можно с определенностью сказать, что, например, никакого декрета, санкционировавшего казнь на месте, без суда и следствия, бывших министров Временного правительства, не было. Просто-напросто, несколько часов спустя после того, как Ленин особым декретом объявил о роспуске Учредительного собрания, были убиты два представителя кабинета Керенского. Одним из них был министр Андрей Шингарев, другой — известный юрист, публицист Федор Кокошкин. Они были застрелены в Мариинской больнице, куда их перевели из Петропавловской крепости, так как оба они были больны. Ночью в больницу ворвались два матроса и направились прямо в палату, где спали «бывшие». Кокошкин, проснувшись, сел, но тут же был застрелен. Шингарева сначала придушили, а потом застрелили. Матросы скрылись. Медицинские сестры запомнили только, что на одном из матросов была бескозырка, на которой золотыми буквами было написано: «Чайка». Так назывался один из кораблей Балтийского флота.