Безумие - Елена Крюкова

Нянька понизила голос.

– А по кой тебе чердак?

– Не бойся. Нужно мне.

– А какого рожна тебе нужно-то? Ты чего там, гадить собираешься вместо туалета?

– Ну бабушка, ты не того.

– Это ты не того. Все вы тут…

Анна Ивановна покрутила пальцем у виска.

Манита обняла ее за шею. Плотно прислонила щеку к щеке старухи, к ее уху. Щека Маниты горячая, обожжешься.

– Открою секрет. Я хочу одному человеку помочь. Одной, ну, больной. Из нашей палаты. Она певица. Она и в палате поет. Еще как. Часто. Она слишком громко поет. Людям спать мешает. У нас тихого часа просто нет. Поет. Ну ты сама слышала.

Анна Ивановна кивнула.

– Да, да. Знаю ее.

– Так вот. Как запоет – отведу ее на чердак. Пусть там поет. Глотку надрывает. Хоть запоется. Людям-то мы поможем. Людей-то спасем. А напоется она – а за ней, и обратно приведу. Горло-то надерет, и больше не будет людей мучить. Мы так всем хорошо сделаем. Поняла?

Анна Ивановна не знала, что и делать.

– Поняла… как не понять…

– Ну так вот если поняла, ход наверх мне покажешь.

– А когда?

Анна Ивановна хрипела, где-то простуду подхватила; откашлялась в кулачок.

Манита ждала, пока старая нянечка прокашляется.

– Ну… сегодня могу…

– Ты сегодня дежуришь?

– Ну… дежурю…

– Тогда веди меня. Ты командуй. Когда.

– Слышь, Касьянова… давай это… после вечернего обхода дежурного врача… покажу…

– Кто сегодня дежурит?

– Кочерга… ну, эта, извиняюсь, Таисия Зиновьевна… ленинградка…

– Какая она ленинградка. Сто лет уже горьковчанка.

– Да нет… ленинградка… по ней видать…

– Видать, видать.

Манита крепко поцеловала старуху в яблочную, печеную временем щеку.

* * *

Синичка стояла над Манитиной койкой и пела.

Нет. Она не пела. Визжала.

Визжала, как кошка драная!

Что с ней случилось? Никто не знал. Да никому тут и не нужно было это знать.

Врачи делали вид, что знаю все про больных; больные делали вид, что лечатся, на самом деле не верили ни во что. Даже самые безумные. Остатками разума они понимали: все обман.

Синичка стояла, прижав руки к груди. Ее лицо, красное и сморщенное; ее широкий, красным колодцем, рот; орет, и все зубы видны, и крепкие и больные. Половину зубов повыдирать бы ей. Это обман, что в больнице принимает стоматолог. Он появляется раз в полгода и без наркоза рвет больным гнилые зубы. А то и здоровые. Какая разница?

Манита лежала, а Синичка стояла, и изо рта Синички исходил длинный натужный визг.

Руки Синичка прижимала к груди. Как всегда, когда пела.

Она думала, что она поет.

Обманывала себя.

Обритая Саломея сплюнула на пол. Утерла рот ладонью.

Саломею недавно опять, по ее горячей просьбе, побрили налысо опасной бритвой, и она гордилась голой блестящей, как шар на елке, башкой.

– Дьявол же тебя задери! Да мы все тут оглохнем к чертям собачьим!

Саломея с койки вскочила. Подбежала к Синичке. Отвесила ей оплеуху.

– Да заткнись ты, стерьвоза!

Синичка покачнулась, но устояла. Когда Саломея, ворча, отступила, она снова притиснула руки к груди, задрала голову и завизжала.

Новая больная стояла у окна, ощупывала тоскливыми глазами решетку.

Новенькую запичужили в психушку за попытку к суициду. Она хотела расстаться с жизнью, прыгнув с крыши. Вызвали милицию и психбригаду. Все торчала на крыше, ноги скользили по жести, не могла прыгнуть. Когда решилась шагнуть вниз – выполз из чердачного люка милиционер, схватил ее за ноги. Связали да сюда привезли.

Никто не знал, как звали новенькую по имени. Она не сообщала. Врачи на обходе кликали ее по фамилии – Стогова.

Стогова положила ладони на стекло. Будто хотела пальцами растопить лед стекла и схватить, и сломать решетки.

Под ее локтями, на подоконнике, лежала мертвая бабочка. Красная крапивница. Лапки мертвые поджала. Откуда свалилась? С потолка? Из вентиляции?

Новенькая взяла бабочку и положила себе на ладонь. Рассматривала. Любовалась.

Потом из глаз Стоговой потекли слезы.

Синичка орала как резаная.

Все больные в женской палате номер девять зашевелились, застонали, закричали.

– Больше не можем!

– Уберите ее отсюда!

– Ах попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети…

– Я сейчас ее сама заткну!

– Стой! Ты заткнешь, а тебя на ток!

– Не расстанемся с тобой… ни за что на свете…

По коридору шли, топали санитары, сестры и врач.

Доктор Сур бежал впереди всех. Ему в уши издалека ввинчивался этот пронзительный, рвущий душу визг.

Вбежал первым в палату. За ним вошли два санитара и две сестры.

Синичка стояла около Маниты и беспрерывно визжала.

Она успевала брать дыхание быстро, в грудь, одним коротким вдохом, профессионально, как это делают все певцы, одного глотка воздуха хватало на долгий выдох, и поэтому казалось, что визг бесконечен и непрерывен.

– Что тут такое! – крикнул Сур сердито. – Что вы тут развели!

Ему после утренней конференции стало плохо. Ян Фридрихович после доклада Запускаева низко опустил голову. Долго молчал. Врачи тоже молчали, ждали. Потом Боланд поднял глаза, поискал по рядам, нашел Сура, насупился и тихо сказал, но все услышали: «Не избежать суда. Если докажут, что смерть наступила по вине врача – свое отсидите. Если нет…» И опять замолчал. И все повернулись и стали смотреть на Сура. Рассматривать его, как сушеное, в коллекции, насекомое.

Стогова стояла у окна и глядела на мертвую бабочку на ладони.

Синичка визжала.

Манита лежала мирно, спокойно, в глазах ее плавало забытое небо.

– Ребята, – Сур обернулся к санитарам, – берите. Осторожно! Не причиняйте боль!

Санитары набросились на Синичку, скрутили ее и повалили на койку.

– Уж выписали бы давно! Этих, лысую и певичку! Экая орунья! Покоя ведь в палате нет!

– Значитца, не выздоровели еще…

– Да никогда, язви их, не вылечатся… пустой номер…

Мужики повалили ее, а Синичка орала.

Еще пуще визжала.

Сур подобрался, поджал живот. Стал похож на хищного зверя.