Безумие - Елена Крюкова

– Что за бред! Почитайте, коллега.

Тот, что не снял перчатки, опять взял бумаги. Бегал по строчкам глазами из-под спущенных на кончик носа очков.

– Хм! Занятно.

– Это не занятно, а преступно.

– Он врач в первой психиатрической.

– Теперь ясно.

Хирург скомкал листки и выбросил письмо в урну.

– Психи, что с них взять.

* * *

Крюков лег, натянул одеяло до подбородка, закрыл глаза и сказал себе: спи, это тихий час.

Спать не получалось. Перед глазами носился цвет и свет. Как всегда, когда он их закрывал.

Он не мог без красок даже во сне; понимал, что обречен, тихо смеялся над собой. Если краски – болезнь, он согласен так болеть до смерти. Малевать что угодно. Мир создан для одного: для его кисти. Другие художники? Он их уважал, изучал. Никого никогда не ругал. Друзья несли ему свои холсты: «Коля, подправь!» Он возил кистью по чужим холстам, вливая в чужую мертвечину свою кровь. И слабый бездарный холст становился красивым и сильным. А друг, рядом с ним, за его спиной, за мольбертом, следил за ним сторожко, подозрительно. «Эй! Хватит! А то на выставкоме скажут: это не Будорагин, это Крюков!»

Краски перед глазами стали складываться в полотно. Картина проступала из мрака.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Коля понял: это же Манитина картина.

Запрещенная.

Вот он, ее знаменитый холст. После того, как его разругали, унизили, затоптали и запретили к показу на выставках, она и начала пить.

Ушла из дома. Стала жить в мастерской.

И водкой, водкой заливала себя, свой пожар – до губ, до глаз, до затылка. В водке – тонула.

А как это все было? А, зачем ворошить.

Но лезли мысли, ползали, кусали.

Нагая женщина, летит по диагонали холста. Летит: как у Шагала, как у Филонова. Руки раскинула. А под ней – земля. Зима. Нищие избы. Мертвые коровы, лошади, на снегу лежат, ребра торчат. Живых животных – люди в черных куртках уводят, ведут в поводу. Колючая проволока в дыму вьюги. Река в снегах, не застыла: а вода в реке красная. Белое и красное. Зима и кровь. Красный флаг над сельсоветом. Черная земля. Рыжая глина.

Женщина летит, и вместо лица – боль. Черные волосы по ветру вьются. Автопортрет! С себя в зеркале писала. И раздевалась догола. Она голое тело писала как никто. Как старый мастер. Так у них в СССР никто обнаженку не писал. Только Касьянова.

Вы, товарищ Касьянова, в каком веке живете?! Вы что, не знаете об успехах социализма?! Что это за нищета?! И при чем тут красная река?! Вы что хотите сказать, что мы проливаем реки крови?! И чьей же, прошу прощенья?! Не молчите! Отвечайте! Если товарищ Хрущев разоблачил культ личности, это не значит, что социализм плохой строй! Это не фашизм! Не гитлеризм! Что вы себе позволяете, товарищ! Да вас под суд мало с такой картиной! Да вас на площади розгами! Кто за то, чтобы исключить Маргариту Касьянову из Союза художников Эсэсэсэр?!

Холст стоял на мольберте в зале, собрание гудело. Потом замолк людской улей. Все обернулись к Маните и смотрели на нее. Все чего-то от нее ждали. Кто-то крикнул слабо: да что вы, не видите, что ли, это же типичная женская живопись, да просто бабья мазня, слабая, плохая, какая-то бабенка по небесам летит, ни капли правдоподобия, никакой жизненности, все это жалкая копия этих приспешников империализма, ну, там Шагала, еврея этого дурацкого, или этого, как его, Модильяни!

Все видели, что это живопись не плохая.

Более того: все прекрасно видели, что – великолепная.

Снова вспыхнули крики: да, да, женская, женская! Просто женщина заблудилась! Товарищ заблудился! Это такое дамское рукоделие, неудачное! Гул поднимался, крепчал. Товарищи, простим товарищу Касьяновой ее заблуждение! Не будем исключать ее! Она же все-таки показывала себя с хорошей стороны! Она же труженик, и в Москве ее работы одобряли! И грамоты она получала! И талант может ошибиться!

А с другой стороны зала кричали: бездарность! Возвели ничтожество в ранг гения! Что мы с ней носимся, товарищи! Исключить, выгнать и забыть! И баста! Слишком милосердные мы все стали! Мягкотелые! Врагов рядом не видим! Не различаем!

Манита сидела, чугунное изваяние. Памятник самой себе при жизни.

Смотрела на людей. А глаза не видели.

Крюков это понял.

Он испугался, что она сейчас упадет в обморок. Встал и через ряды пошел к ней. Чтобы обнять, поддержать. Он сам не сознавал, что делает. Подошел близко, сел рядом. Обхватил за плечо. Шептал: Манитка, ну их всех в баню. Пойдем выпьем. Забудем. Все пройдет.

Увещевал ее, как больного ребенка.

Они сидели вдвоем на сдвинутых, обшитых черной кожей старых стульях, она отворачивала лицо. Он смотрел на нее, а она смотрела на людей.

Потом она обернулась к Крюкову и тихо сказала ему одними губами: «Коля, это не люди, это звери. Почему так?»

Он взял ее под локоть, приподнял и повел. Она шла покорно. Они оба вышли из гудящего зала. За спиной оставили чужие крики.

Вышли на улицу, зашли в магазин, купили бутылку. Коля подумал и взял еще одну.

И закуски.

А как закрывал глаза – Манитина картина вставала перед глазами.

И он глядел, глядел года напролет, как женщина летит над зимней землей.

* * *

Нет, не так. А вот так:

Или вот так можно спеть. Вот так еще лучше.

Тише пой. Синичка поет, и ты туда же.

А хочется попеть. Очень хочется.

Когда поешь, душа меньше болит.

Трое мужчин. А она одна.

Трое мужчин влекутся к ней. А зачем?

Ее жизнь истончилась до волоса, до золотой елочной нити, до струйки новогоднего блестящего дождя. Она еще живет. Зачем?

В мужской палате, далеко, на четвертом этаже, в другой стране других еще живых, лежал еще один мужчина. Ее отец.

Ее? Отец? Зачем он сделал то, что сделал?

Вспомнив то, что нельзя было вспоминать, она уже это не забыла.