Порою блажь великая - Кен Кизи

— И я делаю ставку на человечность, а не на всякие зверства…

…Правый — неправый, добрый ли, злой — он просто притягивает. И уже через секунду идиоты даже не слушают, только тянутся. Им не нужно думать. Лишь естественный страх и тяга к единению. Как капельки ртути собираются в шарик все крупнее, пока не останется один, ни забот, ни тревог, ибо ты — комочек большего кома, что, нарастая, катится по земле в океан ртути…

— И вот чем я занимался последние четыре дня, там, в Юджине — ко всеобщему благу, без насилия, без кровопролития… Я выбил фонды из казны профсоюза…

…И вы все это знаете, мистер Дрэгер. Это и делает вас особенным. И вам достает мужества использовать свое знание. Я лишь благоговею перед истинным Всемогуществом; вы его используете. Вы прекрасны…

— К чему вы клоните, Дрэгер? — спросил Ивенрайт, вновь почувствовав внезапную усталость.

— Возможно, не все, что нам понадобится, — продолжал Дрэгер, будто не слыша Ивенрайта, — однако ж, уверен, местные бизнесмены со своими невеликими капиталами, но острым инвесторским чутьем дополнят сумму до нужной…

— Для чего гужгой, Дрэгер?

Дрэгер грустно улыбнулся Флойду:

— Ты подпростыл малость, Флойд, верно? Экая жалость. Особенно при том, что нам предстоит еще одна лодочная прогулочка через реку и беседа с мистером Стэмпером.

— Да иди ж ты! Я его знаю. Если он неделю назад нас послал, то сейчас тем более вряд ли пере… — Ивенрайт подозрительно прищурился: — Кстати, я спрашивал: для чего деньги?

— Мы купим «Лесопилку Стэмпера», Флойд. До последней досточки-косточки, винтика-шпунтика.

— Он не продаст, — в некотором отчаянии возразил Флойд. — Хэнк Стэмпер? Ни за что…

— Думаю, продаст. Я говорил с ним по телефону. И назвал цифру, которую только полный дурак пропустит мимо ушей…

— Он согласился? Хэнк Стэмпер?

— Не безоговорочно, но не вижу причин для отказа. Лучшего предложения ему никто не сделает. — Дрэгер повернулся к остальным, пожал плечами: — Цена кусается, ребята, но он взял нас за глотку, как Флойд говорит. И все равно мы не прогадаем: бизнес отойдет к местным, на паях с профсоюзом. Инвесторы получат дивиденды. А «Тихоокеанский лес» останется с носом…

Тедди сквозь туман своих дум вслушивался в этот приглушенный далекий голос и влюблялся через свою баррикаду радуг.

Ивенрайт облокотился на стойку, ошеломленный до полного протрезвления. Он больше не слушал ни взволнованные расспросы, ни оптимистические планы Дрэгера. В какой-то момент перспектива новой речной прогулки почти вытряхнула его из ступора, но когда он поднял голову, чтобы возразить, слова уперлись во всеобщий чрезвычайный энтузиазм и застряли в горле. Когда же Дрэгер направился к Мамаше Олсон, Флойд нацепил штормовку и покорно последовал.

На улице он потряс головой и повторил:

— Хэнк Стэмпер… ни за что не продаст.

— Без разницы, — радостно заявил Дрэгер. — Мы и предлагать не станем.

— А куда мы тогда идем?

— Просто гуляем, Флойд. Для моциона. Я просто подумал, что ребята скорее поверят, будто мы сделали предложение, если мы направимся к пристани…

— Поверят? О чем ты? Хэнк-то Стэмпер не поверит, будто мы были у него дома, если…

— Но он будет единственным неверующим, Флойд. — Дрэгер захихикал, довольный собой. — Кстати, ты играешь в криббидж? Милая игра для двоих. Пошли: у меня в номере есть доска… Как раз освоишь правила за то время, что мы якобы катаемся на лодочке.

И лишь один Тедди со своего поста у окна видит, как они вдвоем, не доходя до пристани, сворачивают и ныряют в боковую дверь отеля. Ты сила, сила. Он медленно кивает, когда в одном из верхних окошек отеля загорается свет. Будто бы мистер Дрэгер нарочно раскрыл перед ним свою хитрость; Ты знаешь, что я всегда стою у окна… вот подлинное доверие! «Мы», сказал ты мне… «мы» — и его маленькое пухлое тельце распирает едва не до взрыва: изначальное восхищение разрастается до любви и далее — до благоговения, до преклонения.

Когда моего отца списали на берег в сорок пятом, мы переехали из укромного городка в Калифорнии, где была его база, в «Обиталище Старого Джарнаггана» в долине Уилламетт — двухэтажный деревенский дом в тридцати милях от Юджина, где отец устроился на работу, в пятнадцати милях от Кобурга, где я поступил в третий класс, и в добром парсеке от хайвея, где водились ближайшие гуманоиды. Электричество проникло не дальше кухни и гостиной, для освещения же остального дома требовались «колеман», никелированный ручной насос и очищенный бензин, — система слишком сложная и опасная для третьеклашки, который отныне был признан достаточно взрослым, чтобы спать в темноте, с божьей помощью. А в моей спальне на втором этаже и впрямь было мрачно. Дьявольски мрачно. Непроглядно черна деревенская ночь в каморке с одним окошком, в проливной дождь, когда хоть открой глаза, хоть закрой — никакой разницы. Света просто нет. Но, подобно воде, эта густая тьма обладает чудовищной проводимостью звуков из неведомых источников. И пролежав с вытаращенными глазами три или четыре часа в первую ночь в новой кровати, я заслышал один из таких звуков: что-то тяжкое, твердое и страшное громыхало и топало в неистовстве от стены к стене коридора, упорно приближаясь. Моя голова взметнулась над подушкой. Я уставился в направлении двери, заполняя черную пустоту свихнувшимися крабами-гигантами и пьяными роботами по мере того, как звук неумолимо подбирался к двери… в дверь… в мою комнату… (Вспомнил свои тогдашние чувства несколькими годами позже, когда открыл мир Эдгара Алана По: «В точку: так-то оно и бывает».) Я застыл, задрав голову. Я не кричал; я будто вовсе лишился голоса, как бывает порой, когда пытаешься докричаться до яви из темницы сна. И пока я лежал, через окошко вдруг прорезался странный, мигающий свет — краткие, мгновенные вспышки, разделенные равными интервалами темноты. Дождь прекратился, и тучи приподнялись, допустив до моего окна прерывистое мерцание маяка на полевом аэродроме (я раскрыл источник этого загадочного света лишь недели спустя); и стробоскопическим зрением, дарованным этими периодическими сполохами, я сумел прозреть мрак над тайной: маленькая крыска стащила большой грецкий орех из кладовки и искала, во что бы твердое его упереть, чтоб разгрызть упрямую скорлупу. Орех выскальзывал изо рта, и крыса, настигнув добычу, снова подкатывала ее к стене, которая, словно динамик, разносила скрежет крысиных зубов. Объединившись, они вдвоем проделали путь из кладовки, через весь первый этаж, по лестнице, и до самой моей комнаты. Всего лишь крыса, явил мне свет, всего лишь глупая полевая крыса. Я перевел дух и уронил голову на подушку: всего лишь крыса грызет орех. Вот и все. Вот и все — Но что за свет мигает неуемно, будто призрак или кто еще все кружит, кружит, в дом стремясь забраться, в поисках дыры?.. Что за кошмарный свет такой?

Тот же ноябрьский дождь, что выгнал мышей из их нор и примял взморник, притащил с собою такие внушительные стаи перелетных гусей, что на побережье сроду не видали. Ночами за колыбельным воем ветра и шумом дождя звучали их звонкие, вольные, громкие, заливистые голоса. Гонимые бурей, они упорно стремились к югу, прочь от ручья Доусона; днем кормились на овсяной стерне, ночью летели на юг; и великий крик их ночных перелетов горним благовестом прорезался сквозь ветер и тучи, ниспадал на маленькие грязные городишки на побережье под их крылами.