Порою блажь великая - Кен Кизи

— А еще знаешь, что? — продолжал мужик. — Знаешь, что мы тут с ребятами кумекаем?

Он медленно помотал головой:

— Нет. А что вы тут с ребятами кумекаете?

— Что Хэнк Стэмпер сам подстроил у себя поломку, заради предлога. Очень даже в его духе — этакий фортель выкинуть.

Ивенрайт согласился и направился к выходу. Он уж почти дошел до двери, когда его окликнули. Дрэгер выходил из туалета, застегивая пиджак.

— Погоди, Флойд… — Тупо, и по-прежнему без удивления, он взирал на это дружелюбное лицо, растущее по мере шествия между столиками. — Погоди минутку. — Будто наезд камеры в лоб киношному поезду. — У меня кое-что есть для тебя. — На мгновение остановился у столика, что-то подобрал, и двинулся дальше — не как в жизни что-то надвигается, но, опять же, как в кино, когда, скажем, на экране картинка поезда, и он мчится на тебя с ревом, все больше и больше, а ведь не движется ни шиша. — Заходил Хэнк Стэмпер, тебя искал… — И вот уж он прямо перед тобой, разверзся своим ревом во весь экран, прямо перед тобой — а вроде и с места не двинулся; ты и не чувствуешь ничего. — Он оставил для тебя подарок.

— А? — он встрепенулся, сбрасывая наваждение. — Подарок?

— Вот. Хэнк Стэмпер попросил меня передать тебе это. Сказал, что заезжал к тебе домой, но не застал, и поэтому отправился в «Корягу». Держи.

Он принял из рук Дрэгера коричневый пакет бутылочной формы, за шейку, разглядывая ленточку над горлышком.

— Открыть не хочешь? Завидую твоему хладнокровию. Я вот, получив подарок, сгораю от любопытства, пока не открою. Наверное, таково уж различие между степенным семейным человеком и холостяком…

— Я знаю, что там, — понуро сказал Флойд. — Бутылка. И? Хэнк Стэмпер просто зашел? И сказал: «Передайте это Флойду Ивенрайту?» И все?

— Нет. Он просил сказать тебе… эээ… что ж он, бишь, говорил-то? Точно уж не припомню, но общий смысл… для тебя это будет сюрпризом…

Флойд наблюдал эти потуги вспомнить сообщение, которое для Флойда не больший сюрприз, чем поведение Дрэгера — склероз.

— Ах да! Хэнк сказал: «Передайте от меня Флойду этот бренди вкупе с моей искренней благодарностью». Или что-то вроде. Так не хочешь открыть? Там еще что-то в пакете. Там что-то звенит…

— Нет, не надо. Я и про это знаю. Гвозди.

— Гвозди? Плотницкие гвозди?

— Именно.

Дрэгер улыбнулся и покачал головой в веселом недоумении, подмигнул Тедди:

— Эти местные парни порой такие загадочные, а, Тедди?

— Да, сэр. — Сомневаюсь я, что кто-то из местных парней такая уж загадка для вас, мистер Дрэгер…

Следующий субботний вечер снова собрал рекордную толпу. Длинный зал пульсировал жидким сизым дымом и блюзами гитары Рода (Тедди пришлось накинуть дуэту по три с половиной сверху; хотя шквал скорби не потревожил продажи алкоголя, он начисто выкорчевал чаевые, обычно составлявшие львиную долю музыкантского дохода); мелодия текла меланхолично и вольно, как темное пиво. Едва ноябрьская тьма спустилась с туч, жители роями полетели на маняще мерцающий неон, как мотыльки в сумерках июля. Тедди в бесшумной спешке сновал от столиков к стойке — его пухловатая стремительность в действительности казалась антитезой движения, — опорожняя пепельницы, наполняя бокалы, с невиданным и невидимым искусством обсчитывая зазевавшихся клиентов, и сегодня он едва слышал привычные обвинения в том, будто наливает в бутылки из-под «Джека Дэниелса» пойло подешевле. Это обвинение выдвигалось с такой регулярностью — «Болт те в жопу, Тедди, что за помои ты нам теперь всучил?» — что порой он опасался, как бы не сорваться и не заорать на весь зал, сколь много истины в поклепах, которые сами идиоты считают исключительно шутейными.

— … в смысле, Тедди, я ни разу не в обиде, когда ты разбавляешь дорогое бухло дешевым — ну, ты понимаешь. Я парень простой, угодить мне нетрудно, в послевкусиях-букетах не петрю… Но, мать твою, средство от потливости ног в моем бурбоне — это как-то слишком!

И все ржут, оценивают насыщенность красок на физиономии Тедди. Это уж стало ритуалом, исполняемым каждую ночь, а то и дважды за ночь. На самом деле к недавнему времени он настолько изнемог от обвинений в разбавлении виски дешевым одеколоном, что решил именно так и поступать. И не сказать, чтоб кто-то заметил разницу: он знал, что среди них не найдется ни единого дегустатора с достаточно тонким вкусом, чтоб прочувствовать в жидкости хоть что-то помимо градуса; и точно так же он знал, что никто из них даже не подозревает о степени достоверности своих ернических претензий. И когда ему напоминали об этом, знание сути наполняло его как праведным гневом оклеветанного (Какое они право имеют выдвигать столь гнусные обвинения без доказательств!), так и презрением, единственно умерявшим ярость (Бараны, да знали б они…).

В последнее время, правда, ярость сделалась почти неподконтрольной: трепещут ресницы, он краснеет, испуганно мямлит: «Не может быть, сэр», — а за этим заячьим обличьем дает торжественный обет: «Ни единой капли „Тен Хай“ для этих ослов! Только продукт переводить! Даже „Бурбон Де Люкс“ не заслужили. Отныне и впредь их „Джек Дэниелс“ будет родом из стеклянных баллонов на рынке, и пусть себе ослепнут к черту все!» — а вслух все извиняется, конечно: «Простите великодушно, сэр! — и предлагает заменить выпивку за счет заведения: — Прошу вас, сэр, позвольте мне…»

Кретин непременно отмахивается от предложения: «Да забей, Тедди, забей. Ты так мило краснеешь, что и лосьон в радость, — а потом зачастую швыряет на стойку горсть монеток с выражением нервической щедрости: — Вот… ни в чем себе не отказывай!»

И все ржут. А Тедди неслышно шаркает прочь подошвами своих вечных тапочек, унося шестьдесят центов чаевых и слабую улыбку, кисеей висящую над полным ртом ненависти, скользит за стойку, забивается в уголок, оскорбленный и взбешенный, ждет, пока целительный неон не залижет душевную рану. Там был его приют и пристанище, единственно утешительное в его одиноком мире. И с недавних пор, хотя дела шли как нельзя славно, а вера в его превосходство над миром перепуганных дурней была несомненна, вдруг возросла его потребность в дозах этого шипучего бальзама. Бывали ночи, когда он, облитый пьяными поклепами очередного зубоскала, аж по полчаса и более утешался, стоя у окна, с улыбкой на устах, возложив одну руку на стойку, будто лаская свою раковину-домик — полчаса, покуда неоновый массаж не изгладит ярость. В такие минуты он казался все тем же, все в той же манере привечал вновь прибывающих, теребил длинную цепочку ключа, нависавшую над передником, сообщал время, когда спрашивали… и даже если бы кому-то из клиентов доводилось наблюдать его вблизи, пока он купался во всех оттенках красного, лилового, пурпурного, трепещущих на его лице…

— Тедди, чертова ты каракатица, уже высуни нос из своей пещерки и плесни чистого, как слеза, джина из бутылки с надписью «Гилби» в мой стакашек? — …даже тогда цвет его лица легко объяснялся игрой неоновых сполохов — и ничем более.