Коммунисты - Луи Арагон

Но, по-моему, уже поздно — пора домой. Служение Франции вынуждает вас рано вставать… А мне, должна сознаться, ужасно спать хочется… независимо ни от чего…

У порога библиотеки ее нагнал Френуа: — Послушайте, Сесиль! Так это не может кончиться! — Она сделала вид, что не слышит. — Сесиль… прошу вас… давайте встретимся где-нибудь… завтра…

— Вы очень торопитесь, Люк, — ответила она. — Тем не менее вы опоздали. Лучше выкиньте это из головы.

— Ах, так? — сказал он и круто повернулся на каблуках.

Она подумала: нет, у этого личная драма никогда не совпадет с общенациональной! И тут же впервые с неожиданной прямотой и резкостью задала себе вопрос: а Жан?.. что думает Жан?.. о войне… и обо всем этом? Ведь он говорил, что читает «Юманите». Сюзанна, провожая их, строила планы, обещала приехать к ним на днях… вот только с горючим туго… И уже с крыльца, показывая на темный массив соседнего дома за сеткой дождя — а дождь лил теперь сплошной, холодный, и большие деревья трепались на ветру, как мокрые тряпки, — Сюзанна пояснила: — Видишь, это дом Вейсмюллера… Госпожа Ландор еще живет там… — Сесиль куталась в манто. И даже не взглянула на Фреда.

Она спрашивала себя: знает ли Жан, что творится в Прибалтике?..

XIV

Этой минуты Люсьен Сесброн никогда не забудет. Воскресный вечер. Сидеть за столом наскучило. Хозяйка трактира, рыжая, плоская, как доска, женщина с золотым зубом и неожиданно нежным сюсюкающим голосом предлагала самые неправдоподобные ликеры: Эсбельскую настойку, зеленый Таррагон, Какао-Шуа… Все собрались около радиоприемника, водруженного на нелепый зеленый резной столик, и Каэрдаль, ярый радиолюбитель, не отходивший от приемника, крутил ручку, ловил разные станции, внезапно обрывал мелодию или подхватывал ее своим могучим басом, заглушая треск разрядов… Потом — последние известия…

Все шесть офицеров избегали смотреть на Сесброна. Воздерживались от комментариев. Словно застыли на месте. Мегр жевал зубочистку. Капитан как будто задумался. Возможно, лейтенант Лораге и сказал бы что-нибудь, но его удерживало молчание остальных. Когда передача известий окончилась и раздались звуки джаза, Барбо замахал рукой и сказал с раздражением: — Ну его, этот джаз! Попробуйте поймать «Манон» или там… «Чио-Чио-Сан», — и Каэрдаль с облегчением принялся за свое обычное занятие. Офицеры заговорили о служебных делах, о том, о другом. Сесброн задал лейтенанту несколько вопросов о здешних краях. С какой готовностью тот ответил, а потом какое наступило молчание… Что они по этому поводу думают? В конце концов Сесброн их не знает. Тем более надо быть осторожным и не поддаваться на провокацию… Он попросил у капитана разрешения отлучиться завтра утром, еще до обхода; он хочет повидать местного врача — это в трех километрах отсюда — и попросить у него кое-что из недостающего оборудования… возможно, у того найдется старый стетоскоп[237], он будет совсем не лишним… пока они соберутся купить в Каркассоне новый…

Офицеры посмотрели ему вслед. — Для него это, несомненно, большой удар… — сказал капитан. Мегр покачал головой. В общем все нашли, что он держался молодцом. — Не хотел бы я быть на его месте, — заключил Каэрдаль. На этот раз с Сесброном говорили, пожалуй, еще меньше, чем тогда, когда была запрещена партия. Потому что сейчас было совсем другое, сейчас не было неожиданности. Это уже планомерное осуществление программы. Последние два дня газеты были полны сообщений о судебном преследовании, возбужденном против депутатов-коммунистов, о действиях полиции, которые начались по всей стране. Соседи Сесброна по столу обсуждали вопрос — распространится ли преследование на депутатов, призванных в армию. Мнения разделились. Большинству хотелось, чтобы их депутат, Сесброн, славный парень, избег этой участи…

— Если каша заварилась из-за письма к Эррио, так наш доктор тут ни при чем, — твердил Мегр. Но Лораге, как обычно, ворчал, что письмо письмом, а вся суть в том, какое зло Сесброн и ему подобные вот уже пятьдесят лет причиняют Франции.

— При чем тут пятьдесят лет? — заметил Барбо. — Закон есть закон. Обратной силы он не имеет. В настоящее время этим людям можно поставить в вину только одно — восстановление запрещенных организаций. А ведь не будете же вы, молодой человек, утверждать, что наш военфельдшер восстановил в своей части запрещенную организацию?

Хозяйка Сесброна, накинув на голову платок, поджидала Люсьена. Не накачает ли он воды? У нее поясница разболелась, ведь она сегодня кучу дел переделала. Откуда у нее такая куча дел? Какие у нее дела? Люсьен принялся добросовестно качать воду. Он думал о том, как все это укладывается в голове окружающих. Что скажут «господа офицеры» или такая вот мадам Дюгар… это, положим, представить себе нетрудно. Ну, а солдаты, санитар Бесьер… об этом кретине Кюзене, я, конечно, не говорю… но кавалерист Гильом Валье, и другие тоже, те двое, кому он давал английскую соль, и тот, что кашлял, все эти виноделы из Эро, тарнские земледельцы, которым он внимательно осматривал ступни, чтобы определить, нет ли у них плоскостопия… и паренек с вытатуированной на плече розой ветров… и рослый блондин, уверявший, что у него эпилепсия… Да и Кюзен, откуда у меня вдруг такое пренебрежительное отношение к Кюзену?.. Так и слышу, чтò бы мне сказал Морис… Массы… одним словом, рабочие завода Шенар-Уолкер в Женевилье… те славные ребята, которых он знал по Жуэнвилю… спайка у них ослабла… особенно после отъезда мобилизованных… Вот что важно: чтоб поняли массы. Кто мне объяснил всю важность этого? Морис. Надо сознаться, после пакта чувствовалась некоторая неустойчивость, будем самокритичны — мы не сразу все как следует разъяснили. Морис всегда говорит, что нужна самокритика. Вот я, например, когда кто-нибудь колебался, думал — подлец! Это неправильно, надо было каждый раз убеждать вескими доводами, разъяснять… Для того мы и существуем, чтобы разъяснять… Ну, эту оплошность как будто исправили, и вдруг теперь… Если так поступили — значит, иначе нельзя. Воображаю, каково было положение. Во всяком случае мне приятно думать, что Морис не попал к ним в лапы. Но дело не в том, что я думаю…

— Эй, доктор, доктор, хватит качать! — окликнула его мадам Дюгар с порога кухни.

Худосочные подсолнечники в соседнем садике склонялись над пыльными кустами смородины. Издалека доносились звуки радио: «На линии Зигфрида развесим мы белье!..»[238]

Что бы там ни было, а спать мне это не помешает, думал Люсьен. И все-таки он ворочался с боку на бок.