Чужая война - Наталья Игнатова

Нам никогда не быть вместе…

Погасли усталые звезды,

Забыты последние песни.

Нам никогда не быть вместе.

Крик на губах застывает,

Последний корабль улетает

Вдаль, за холодное море.

Нам никогда не быть вместе…

«Это правда, – подумала или осознала вдруг, страшно и сразу, Кина. – Это правда. Никогда. Никогда больше. Материк. Айнодор. Ямы Собаки. Мы слишком далеко. Мы слишком чужды. Не друг другу, нет, мы чужды нашим государствам… Нашим мирам. Все кончилось…»

Мечом рассекают время

На дни года и столетья,

И рвут поля и дороги

На ярды, мили и лиги.

Она не плакала, хотя слезы, кажется, сами наворачивались на глаза. Она разучилась плакать. Когда? Нет, вспоминать было нельзя. Страшно было вспоминать.

И больно было.

А комната все-таки расплывалась перед глазами, подергивалась туманной дымкой. И вместо Кины плакали струны.

Когда ты глаза закроешь

И страх, как стрела, в сердце

Вонзится, пробив кольчугу,

Ты вспомни потухшее небо,

И взмах руки торопливый,

И выжженный берег моря.

Нам никогда не быть вместе.

Эльрик… Ей показалось, что он вырос в дверях. Огромный и сильный… Далекий. Чудовищно, невообразимо далекий.

Принц стоял, прислонившись к косяку. Слушал молча. А Кина пела. Не для Ридала. Для Элидора. Для себя. Для Сима и Эльрика, которых не было здесь. Которых никогда не будет здесь. Она пела для них, как пела когда-то давно, очень давно на коротких привалах. На полянах в лесу. У жарких костров. Под ровный шум великанских сосен.

Нам никогда не быть вместе,

Ведь даже Боги не в силах

Связать две судьбы воедино

Запутавшись в снах и верах,

В сетях чужих подозрений,

Простимся же так, как должно.

Нам никогда не быть вместе…

– Выйди, – неожиданно резко и холодно сказал Элидор Ридалу.

Тот молча поднялся и исчез из комнаты. Принц присел рядом с Киной. Помолчал, словно подбирая слова.

– Я собираюсь уехать, малыш, – сказал он наконец. – Ненадолго. На несколько дней. Мне нужно побыть одному. Разобраться во всем. Понимаешь?

– Понимаю. – Кина кивнула. – Мне тоже. Возвращайся скорее, ладно?

Элидор молча поцеловал ее и вышел.

Сначала было солнце. Солнце било сквозь зеленые листья, бликовало на их гладкой поверхности, путалось в траве золотыми нитками света.

Потом был Тарсаш, подошедший, когда император открыл глаза. Конь постоял, подышал в лицо, покорно стерпел то, что Эльрик ухватился за его ногу, чтобы сесть.

– Великолепно. – Шефанго огляделся.

Лес, где он оказался, был совсем не тот лес, из которого ушел Торанго в Гнилой мир.

Там была хвоя. Здесь – листья. Там был север. Здесь, без сомнения, юг.

– Я доберусь когда-нибудь до побережья или нет?! – зарычал де Фокс, и даже птицы испуганно примолкли.

Эльрик выругался вполголоса, не спеша поднялся на ноги. Прислушался к себе. Все, что могло болеть, болело. Что не могло – болело тоже.

– Два дня отдыха. – Император улегся на травку, под копыта коня. – Не кантовать.

Вернуться в родной мир было приятно.

Два дня Эльрик отсыпался, питаясь, чем Боги пошлют, а Боги послали небольшого упитанного кабанчика, и де Фокс бессовестно подстрелил его из арбалета.

Разумеется, он знал, что на кабанов так не охотятся. С таким арбалетом, как у него, вообще ни на кого не охотятся. Ну разве что на драконов. Однако пища даже хрюкнуть не успела. Единственная беда: кабанчика пришлось тащить к месту стоянки на собственном горбу.

Его Величество вполне серьезно поразмыслил, а не проще ли будет перенести лагерь. Все-таки позвать Тарсаша и забрать Меч – это совсем не то, что переть на себе тяжеленную тушу. Но место для стоянки было выбрано очень уж удачное. А кабана он пристрелил в звенящих комарами зарослях ивняка.

И не то чтобы комары шефанго смущали. Не кусают они тех, у кого кровь черная. Влажно было в ивняке. Грязно. Противно.

Эльрик тащил кабанчика в гору и жаловался всему лесу на слабость и немощность. Только на вершине он сообразил, что мог просто «исчезнуть» в лагерь.

Впрочем, несмотря на озарение, дальше император все равно пошел пешком.

Мясо он ел сырым. Тосковал по табаку. И все было хорошо.

Утром третьего дня Эльрик наконец сообразил, что пробыл в Гнилом мире не меньше трех месяцев и давно следовало бы наступить зиме, а вокруг стояло самое настоящее лето, и осень совсем еще робко заявляла о своих правах.

Даже не пытаясь что-то для себя понять, шефанго потянул к себе Меч.

Сила. Сила, проснувшаяся во мне там, рядом с Башней. Скрученная, как пружина. Готовая рвануться, раскрываясь, вливаясь потоком в то русло, куда мне придет в голову направить ее. И Сила Меча, сроднившаяся со мной.

Снова пришло холодное безразличие ко всему, как тогда, когда почуял я Силу в первый раз.

Есть Меч. И есть я. А все остальное неважно.

Пришло и отхлынуло, как будто пробовал меня клинок на прочность. Или… дарил способность отрешиться от всего, скользнуть в Равнодушие по узкой ленте лезвия.

И снова жгла память о том, что было. И тянуло в бой стремление к тому, что еще будет.

Элидор, Кина, Сим… Неоплаченный долг…

Ямы Собаки…

И Тьма.

Вера, от которой я отступился.

Меч сиял ровным белым светом. Сейчас казалось, что вместо лезвия у него сияющий луч, но под пальцами я чувствовал холодный металл.

Светлый Меч, Светлый маг, теперь вот Светлый вояка. Ну и… Всяко в жизни бывает.

Я спрятал клинок. Заседлал коня. И мы снова, в который уже раз, поехали на север.

Мы двигались по дороге. Сперва по проселочной, еще волглой от росы, и копыта Тарсаша глухо били в утоптанную пыль. Пусто было на дороге. Совсем пусто.

Может, конечно, некому было ездить по ней в такую рань?

Потом был перекресток с заботливо прибитыми указателями. На указателях были написаны названия. На аквитонском. Названия мне ну абсолютно ни о чем не говорили. Но уж лучше Аквитон, чем какая-нибудь Эллия, хотя, конечно, на эллинские местные леса не походили. Мог бы и без указателей догадаться.