Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

В прошлую зиму, прозванную суровой, я одевался (сравнительно) легко и, так как не мог себе представить, чтобы (в России) обыкновенная зима была холоднее, чем самые суровые (в Дании), то сделал ту ошибку, что, несмотря на советы туземцев, не (запасся), ввиду приближения зимы, такими теплыми мехами и платьем, какими следовало, за что потом, во время путешествия, мне сильно пришлось поплатиться, так как я погибал от холода и морозов.

13 октября я проповедовал[429] в доме посланника.

31 ноября прибыл наконец в Нарву его царское величество великий и (достойный) вечной славы государь царь Петр Алексеевич, которого я тут в первый раз имел честь и счастье видеть. 2 декабря он уехал назад в Петербург. Посланник отправился вместе с ним, оставив (в Нарве) Фалька, меня, большую часть людей и нашу рухлядь. Мы должны были (снова) съехаться в Великом Новгороде.

Несколько дней спустя после отъезда посланника мне случилось быть в одном обществе, казалось бы порядочном, так как (состояло) оно [между прочим] из двух капитан-лейтенантов, жены которых были сестрами; но между деверями и золовками и чужими присутствовавшими там (лицами) совершались открыто, на виду у всех, такие вольности, что я этому не поверил бы, если бы сам не был тому очевидцем, — так что по этому поводу я имел бы основание повторить слова, сказанные Овидием в «Федре»: «Depuduit, profogusque pudor sua signa reliquit»[430].

15 декабря тронулись в путь в Великий Новгород. Путешествие (наше) было крайне утомительно (по многим причинам): частью потому, что мы пустились в дорогу в санях, между тем тотчас (по нашем отъезде) началась оттепель; частью потому, что мы еще не свыклись с русским способом путешествия; частью потому, что везли нас эстляндские крестьяне, не понимавшие ни одного слова (из того), что мы им говорили, и которых мы тоже не понимали; к тому же большинство их по дороге разбежалось; частью потому, что у нас были плохие лошади и что, несмотря на недостаток в корме, мы должны были ехать на них без перемены до самого Новгорода, то есть примерно 30 немецких миль; (наконец), частью и потому, что вследствие продолжительной войны весь край, по которому мы ехали, подвергавшийся нашествиями то той, то другой воюющей стороны, а под конец и (нашествию) чумы, был опустошен и покинут (жителями). В числе прочих (постигших) нас неприятностей одна случилась 17-го, (а другая) 18 (декабря), как то видно из дневника. Обе они были не из мелких.

20-го Фальк, утомленный всеми этими заботами, уехал вперед, оставив меня со всеми (людьми и рухлядью) в затруднительном положении. Часть наших лошадей пала, часть была так заморена, что (некоторых) нам приходилось бросать на дороге, почти всегда с ранами на плечах, и таким образом мы скорее ползли, чем ехали. В ночь с 20 на 21-е был такой мороз, что я чуть не замерз; одежда моя не согревала меня…

Впрочем, 21 декабря все мы, (хотя и) полумертвые от мороза и голода, прибыли в Новгород, где, к великой нашей радости, застали посланника. Он подкрепил наши силы, накормив и согрев нас, как позволяли обстоятельства.

О виденных нами (в этом городе) достопримечательностях упоминается в моем дневнике.

24 декабря тронулись в путь в Москву, находящуюся приблизительно во ста немецких милях [от Новгорода].

27-го прибыли в Тверь, где посланник и важнейшие (лица) его свиты были позваны в гости к коменданту. Тут, вследствие чрезмерных приневоливаний хозяина, угощавшего нас вином, водкой и медом, я так нагрузился, что меня чуть не (на руках) снесли в мои сани, после чего мне пришлось мчаться во весь опор. Вследствие быстрой езды и хмельного шума в голове я так ошалел, что пришел в неистовство и (видел) самые страшные грезы, как (бывает) в сильнейшем жару. Это так меня ослабило, что всему этому я приписываю (последующую) болезнь, которою я по прибытии в Москву тотчас же занемог. Впрочем, (пир у коменданта) был из знатнейших, на которых мне когда-либо приходилось присутствовать, ибо комендант предоставил нам слушать (хор) музыки, состоявший человек из двадцати, которые каждый на свой лад свистели, пели, вскрикивали, кричали петухом, куковали, щебетали, скворчали, словно то был целый лес, наполненный всякого рода птицами. Звуки эти были своеобразны и забавны, особенно в комнате.

28 декабря мы благополучно прибыли в Москву.

1710 год начался самым великолепным зрелищем, какое только можно видеть в наши времена. 1 января с утра до вечера длилось триумфальное шествие. Большая часть (находившихся в России) 36 тысяч шведских пленных, в том числе около 3 тысяч обер-офицеров, 300 знамен и штандартов, 9 пар литавр и 8 пушек проследовали в триумфе по Москве через великолепные ворота и триумфальные арки, нарочно для того воздвигнутые. Шествие длилось с утра до вечера. Оно, несомненно, было величайшим и великолепнейшим в Европе со времен древних римлян. Чрезвычайная его пышность и великолепие, а равно некоторые (его) подробности, насколько за многообразием я мог их припомнить, описаны в моем дневнике: описание же in 4-to одних триумфальных ворот, со всеми их эмблемами и надписями, имеется в числе моих русских книг.

По [наведенным мной] справкам ворота эти обошлись в 100 000 рублей, или в 150 000 ригсдалеров.

4 января я заболел, 11-го начал поправляться.

12-го по приказанию царя был сожжен великолепный, пышный фейерверк. Несмотря на то что фейерверк этот служил в некотором роде к посрамлению (шведского) короля и (самих) приглашенных на него шведских генералов и офицеров, эти последние должны были, вместе с посланником Юлем, признать, что он гораздо роскошнее и великолепнее виденного ими и посланником столь пышного и знаменитого лондонского фейерверка, стоившего с лишком 70 000 ф. стерл. В тот (день) шведские генералы и высшие офицеры, царские и иностранные министры, обер-офицеры Преображенской и Семеновской гвардии, а также важнейшие русские духовные лица были все званы царем на великолепный пир. Так как число приглашенных было очень велико, то маршал, (распоряжавшийся) за столом, принужден был разъезжать верхом на лошади; пешком он никак не мог бы вынести (усталости), тем более что (пир) длился от полудня далеко за полночь. (На этом пиру) я нашел нагрудную золотую медаль (в память) Полтавской битвы, стоимостью дукатов в восемь. Потерял ее один гвардейский офицер. Узнав, кто ее хозяин, я отдал ее по принадлежности, но (офицер) был так невежлив, что даже не поблагодарил меня (за это).

2 февраля королевско-датский посланник Грунд имел у царя отпускную аудиенцию. На церемонии этой присутствовал и я. Был также на пиру, устроенном на счет царя в доме названного посланника, где, по русскому обычаю, происходило сильное пьянство. Я выпил один за другим два (или) три кубка чрезвычайно крепкого вина, вроде сэка[431]. Каждый бокал был приблизительно в (датский) пот[432], если не больше. Чтобы избежать (дальнейшего) пьянства, я настоятельно просил позволения уйти, (но) у меня взяли в залог шляпу. Впрочем, я оставил им шляпу и незаметно убрался домой, пока еще мог кое-как идти. Если бы вино успело подействовать, (я) не мог бы (двигаться). День склонялся к вечеру, а в Москве по части разбоев это самая опасная пора, и если бы разбойники встретили меня в такое время и в (моем) положении, то непременно ограбили бы меня или (даже) убили бы (до смерти). На мое счастье, мне надо было проходить мимо дома английского посланника. Знавший меня (лично английский) секретарь стоял (в то время) у окна и, догадавшись по моей походке, жестам и приемам, откуда я, простоволосый, иду и в каком я виде, зазвал меня в дом, приказал запречь свои сани, одолжил мне шляпу и велел двум слугам отвезти меня домой. Таким образом я избежал (опасности), но хмель (прошел не сразу): в течение (целых) трех дней (он) выходил из меня потом, ибо кровь моя была до того разгорячена, что (никак) не могла успокоиться.