Елизавета. Золотой век Англии - Джон Гай

В августе 1601 года, через полгода после того, как граф Эссекс взошел на эшафот, Елизавета дала аудиенцию известному юристу и антиквару Уильяму Ламбарду. Новоиспеченный архивариус лондонского Тауэра, он прибыл в Гринвичский дворец, чтобы преподнести ей Pandecta Rotulorum — перечень, или «дайджест» записей своего архива[1356]. Когда он вместе с королевой просмотрел этот перечень, озвучивая одно за другим имена правителей начиная с короля Иоанна Безземельного, она попросила его объяснить, что представляют собой некоторые документы и что означают некоторые встречающиеся в них латинские термины и названия. Казалось, Ламбард получал огромное удовольствие, демонстрируя свою компетентность, пока они не дошли до Ричарда II. И тут как гром среди ясного неба прозвучали слова королевы: «Ричард II — это я. Разве вы этого не знали?» Позже она добавила: «Тот, кто забыл Бога, не помнит и своих благодетелей. Эту трагедию разыграли на улицах города и в домах лондонцев сорок раз»[1357].

Понимая, что Елизавета говорит о графе Эссексе, Ламбард решительно, но тактично заметил: «Столь подлое сравнение принадлежит самому недоброму джентльмену, которого Ваше Величество облагодетельствовали более всех прочих». После этого они продолжили спокойно обсуждать другие архивные записи Тауэра, пока Елизавета вновь не заговорила про Ричарда II. Встречал ли Ламбард «подлинное изображение этого человека или выражения его лица?». Нет, не встречал, ответил Ламбард, побуждая королеву попросить хранителя королевской галереи в Уайтхолльском дворце показать архивариусу недавно приобретенный ею портрет. В конце беседы Елизавета заметила: «В те дни преобладали сила и оружие, теперь же в ходу лисья хитрость; едва ли возможно найти верного и добродетельного человека»[1358].

Королева была умна. Заподозрила ли она, что недруги графа Эссекса хотели избавиться от него с того ужасного дня, когда он посмел повернуться к ней спиной, а она ударила его по лицу? Догадалась ли, что они подстроили его неудачи в Ирландии, а затем вынудили совершить другие безрассудства по возвращении? В конце концов, он сам все спровоцировал: не она ли сама называла его «безрассудным и отчаянным юношей», а за его спиной — необузданным жеребцом?

Слова Елизаветы анализируют уже почти четыреста лет. Одно время вызывала сомнения и запись беседы с королевой, сделанная Ламбардом, но впоследствии появилась новая версия событий, сделавшая ее подлинность неоспоримой[1359].

Произнося «Тот, кто забыл Бога, не помнит и своих благодетелей», королева явно имела в виду поведение графа Эссекса — его непочтение к ней, как не почитал он и Бога. А ее слова «эту трагедию разыграли на улицах города и в домах лондонцев сорок раз» относились не к пьесе Шекспира, а к тому бессмысленному спектаклю, который граф Эссекс и его друзья разыграли «на улицах города и в домах»[1360], критикуя ее манеру управлять страной. В частности, она подозревала Томаса Смита, с которым Эссекс встречался ранним утром того злополучного воскресного дня. В отместку она отстранила Смита от должности шерифа и отправила его в Тауэр[1361].

Однако необходимо принять во внимание и буквальный смысл ее слов. Говоря «Ричард II — это я. Разве вы этого не знали?», королева действительно считала, что, если бы Эссексу удалось захватить Уайтхолл и Тауэр, он бы «расправился» с ней так же, как Генри Болингброк «расправился» с Ричардом II. Она осознала, что даже избранный Богом монарх смертен. Монархия, может, и останется, но правители сменяются, и скоро она тоже умрет.

Когда этот час придет, почувствует ли она, как Болингброк в заключительной сцене пьесы Шекспира, что ее собственные руки в крови?[1362] Некогда она сказала Бёрли, что, подписав смертный приговор Марии Стюарт, она станет цареубийцей. Идея «божественности королевской власти» ослабеет, что сделает монарха подотчетным парламенту, а это грозит сумеречному миру новыми опасностями, смутой и неопределенностью. Как и Генри Болингброк, она убила избранного Богом правителя, и этот тяжелый груз она унесет с собой в могилу.

С момента подписания Вервенского договора при дворе королевы все громче и настойчивее звучали призывы к заключению мира с Испанией[1363]. Фракцию сторонников этого шага в Тайном совете возглавлял Роберт Сесил, чей примирительный настрой объяснялся его личными коммерческими интересами. Поначалу королева твердо стояла на том, что, покуда она жива, мир с испанцами заключен не будет, однако по прошествии нескольких долгих и беспокойных месяцев ее решимость наконец пошатнулась. В сентябре 1599 года эрцгерцог Альбрехт, всего лишь двумя неделями ранее триумфально вошедший в Брюссель вместе со своей молодой женой, инфантой Изабеллой, протянул Елизавете оливковую ветвь и заверил ее в своем стремлении к скорейшему примирению. И более того, Альбрехт на голубом глазу заявил, что официально уполномочен своим недавно обретенным шурином, королем Испании Филиппом III, вести с нею переговоры[1364].

Елизавета знала, что Мориц Оранский и Генеральные штаты по-прежнему непреклонны в своем нежелании заключать с Испанией мир, и, со своей стороны, заверила их, что без предварительного обсуждения с ними решение по этому вопросу принято не будет[1365]. Голландцы еще не забыли того, как Филипп, едва успев взойти на престол после смерти своего отца, наложил на их страну торговое эмбарго, зная, сколь ощутимый ущерб это им нанесет. Кроме того, ни они, ни Елизавета не питали ни малейших иллюзий касательно подлинных мотивов Альбрехта для примирения с Англией: эрцгерцог знал, что в его войсках назревает мятеж, и его добрая воля была здесь совершенно ни при чем[1366].