1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

«Постепенно на свет доставались все приобретения и добыча из Москвы. Самые утонченные платья и грубые ткани, всевозможные головные уборы, иные с отделкой серебром или золотом, приталенные жакеты и подбитые мехом блузы крестьянок, крытые шелком дамские шубы, халаты, словом, всяк появлялся в том, что тащил с собой, – вспоминал полковник Пеле. – Нельзя было без смеха взирать на эти прокопченные физиономии, усы, устрашающие мины лиц, обернутых в самые деликатные цвета, видеть могучие тела, едва прикрытые легкомысленными одеяниями. Маскарад не прекращался. Я находил его довольно забавным и подшучивал над ними, когда они проходили мимо»{693}. Как бы ни веселило зрелище полковника, подобные наряды не облегчали движения, а зачастую мешали солдатам применять оружие.

Многие сходятся в том мнении, что первый же серьезный снегопад 6 ноября, сопровождавшийся резким снижением температуры, оказал глубочайшее воздействие на целостность армии как военной структуры. «Именно с того момента начались наши несчастья, – писал Жан-Франсуа Булар, – и этим бедам предстояло расти и длиться следующие шесть недель! К счастью, мы не могли заглянуть в будущее. Текущие страдания поглощали все наши силы, мы думали только о том, как бы облегчить их, и мало помышляли о завтрашних мученьях. Каждый день приносил предостаточно горестей»{694}.

Скоро десятки тысяч ног утоптали снег, превратив его в твердую и скользкую поверхность. Лошади с трудом тянули колесные повозки, многие кучера и возницы снимали колеса и приделывали вместо них нечто вроде импровизированных полозьев. 8 ноября наступила оттепель и дорога превратилась в болото. Тем, кто поторопился выбросить колеса, пришлось оставить и повозки. Но на следующий день опять сильно подморозило, и дорога обледенела.

Было трудно даже просто сохранять вертикальное положение при движении по ровной поверхности, и, как подсчитал лейтенант 1-го полка гвардейских пеших егерей Мари-Анри де Линьер, за день он упал больше двадцати раз. «Когда попадались крутые склоны, приходилось скатываться по ним, что случалось часто, и мы садились и попросту скользили вниз. В результате чего задние падали на передних с их оружием и багажом», – писал он{695}. Людям приходилось страховать телеги и пушки, натягивая веревки сзади, чтобы не позволить имуществу свободно скользить вниз, но если поскальзывались державшие веревки солдаты, тут уж все вместе они – пушка, лафет, лошади и люди – летали вниз, увлекая за собой всех имевших несчастье очутиться на пути. Коль скоро идти стало труднее, многие отставали.

Холод не позволял без болезненных ощущений дотрагиваться до ружейных стволов и замков, а когда температура опускалась ниже определенного предела, кожа примерзала к стали и сходила с рук при попытках оторвать пальцы от железа. Те, кто не располагал рукавицами или не смастерил себе нечто пригодное для защиты рук, вынужденно бросали оружие, и все больше солдат поступали так под предлогом мороза.

Все тот же холод стал последней каплей в чаше страданий многих лошадей. Десятки тысяч полуголодных и измученных животных испустили дух в пределах трех суток, отчасти из-за морозов, а отчасти из несоответствующих подков. Обычные подковы, которыми по преимуществу и бывали подкованы кони, не давали сцепления с утоптанным настом и льдом и вели себя скорее как коньки. В некоторых французских частях имелись подковы с выступами, а артиллеристы начали перековывать лошадей после того, как выпал первый снег, но и эти подковы быстро снашивались и стирались до гладкой поверхности.

Требовались подковы с острыми шипами, а о таких позаботились только поляки, да Коленкур снабдил ими лошадей императорской свиты, плюс то же сделали некоторые предусмотрительные офицеры. Когда выпал снег и установились морозы, у прочих чистопородных коней Grande Armée не осталось и шанса. Лошади скользили и падали, зачастую ломая ноги, но даже если все обходилось благополучно, требовались колоссальные усилия, чтобы вновь заставить их, еще больше измотанных и измученных, подняться.

Некоторые попробовали оборачивать копыта лошадей тряпьем, другие смекнули, что в таких условиях животным лучше вообще без подков и избавляли от них коней. Маленькие местные cognats с их широкими копытами и низким центром тяжести пользовались особым успехом, поскольку спокойно шли на рыси без подков. Якоб Вальтер приобрел одного такого конька. Тот умел даже приседать на задние ноги на вершине ледяного спуска и скатываться вниз без необходимости для всадника спешиваться{696}.

Но настоящей замены подковам с острыми шипами не было. «Когда мы, поляки, сидя на кованных подковами с острыми шипами лошадях, на галопе пролетали мимо французских генералов, те смотрели на нас с удивлением и завистью, тогда как артиллеристы их сталкивались с большими трудностями на каждом пригорке, и втащить наверх орудия представлялось возможным только благодаря плечам пехотинцев», – писал Юзеф Залуский, капитан 1-го (польского) полка шволежеров-улан гвардии{697}.

4-й корпус принца Евгения за двое суток потерял 1200 лошадей. Швейцарец Альбрехт фон Муральт, служивший обер-лейтенантом в 5-м баварском шволежерском полку Ляйнингена, писал, что на момент прибытия в Вязьму его бригада насчитывала две сотни всадников, а на следующий день их в ней осталось только от тридцати до пятидесяти, но днем позже она и вовсе перестала существовать как боевая единица. Ту же историю могли бы рассказать и другие всюду в армии{698}. Потери в кавалерии и утрата значительной части артиллерии радикальным образом снизили потенциал Grande Armée и сделали ее уязвимой перед вездесущими казаками, которые вились вокруг отступавших колонн, точно большие назойливые мухи.

Но сильнее всего, стремительно теряя шансы на выживание, армия страдала из-за гибели тысяч тягловых животных. Приходилось бросать сотни повозок, расставаться с остро необходимыми запасами снабжения и снаряжением, равно как и с личными вещами солдат и их добычей. Многие швыряли в снег оружие, чтобы нести пожитки. «Дорогу усыпали ценные предметы вроде картин, подсвечников и множества книг, – вспоминал сержант Бургонь, – и в добрый час я бывало поднимал книжку, просматривал ее и тоже в свою очередь швырял прочь, кто-то затем вновь брал ее, а потом выбрасывал». Искалеченный Юзеф Понятовский, проезжая мимо в карете, попросил прохожего воина дать ему почитать что-нибудь из валявшегося на дороге, и книга эта так понравилась князю, что сохранилась и стала единственной добычей, приведенной из того похода{699}.