Приют героев - Генри Лайон Олди

Свет и Тьма, Добро и Зло, Черное и Белое – эй, кто еще! идеалы-идолы, все сюда! – сошлись в непримиримой битве. Два чистых начала сладострастно топтали друг друга: говорят, так случилось в белой ночи хаоса, до первой зари времен. Здесь не было места компромиссам и соглашениям, сдачам на почетных условиях и выплатам контрибуций, перемириям и парламентерам. Никогда светозарный белларум не сядет за стол переговоров с гнусным мортифером! Никогда могучая либитиния не найдет общий язык со светлейшим альбасанктусом! Война, война до победного конца, которому не наступить вовеки, а значит – вечный бой, как смысл существования.

Людям в идеальном противостоянии места не оставалось.

Над Цитаделью сходились два крыла: воронье крыло мрака, кишащее исчадиями ада – и голубиное крыло света, снежного пламени, где проступали благородные силуэты воителей. Еще чуть-чуть, десяток лишних оборотов белки в колесе – и они сойдутся. Молот опустится на наковальню, превратив горсть цветных стеклышек в прах.

Впервые Анри ощутила, что чувствует диббук, запертый в чужом теле, добавочная, «меньшая» душа. Ты можешь только наблюдать, в бессилии кусая губы. Впрочем, нет, даже этого ты не можешь: губы тебе не повинуются. Тебя держат на кухне, как нищего, не пуская в гостиную. Знает ли хозяйка дома о нищем, подозревает ли о его присутствии – жуй корку хлеба, странник, и благодари за милость.

Пленница в запертой карете, влекомой лошадьми по кольцевой дороге, Анри понимала: не достучаться, не докричаться до глухого кучера.

Что можно сделать, когда сделать нельзя ничего?

* * *

Герцог медлил с ответом.

Он молчал долго, дольше вечности. Это было неправильно. Бруно чувствовал, что молчание его высочества противоречит каким-то сумрачным основам, порядку вещей, заведенному высшими силами раз и навсегда. Словно маятник раздумал качаться, отмеряя минуты, и вместо счета времени пустился в буйный танец. Маг вслушивался в звенящую тишину; маг думал о своем сыне. У входа в башню стоит он, Эфраим Клофелинг, свято веря во всемогущество, в спасительную мощь отца; над разбившейся женщиной стою я, Бруно Клофелинг, мэтр Высокой Науки, давно похоронив под курганом знаний веру в чудо. Что выбрал бы я, Духовидец, откажись родители благословить мой брак с Гретой? Если бы однажды, скован по рукам и ногам цепями приличий, стоя над ложем умирающей, незаконной, любимой, я принял бы на плечи тяжесть решения: память о Грете, обрамленная в чудо-медальон – или новорожденный Эфраим?

Думать о таком оказалось болезненно, как учиться ходить заново.

Маг улыбнулся сыну. Пусть верит. Вечный Странник, благодарю тебя за то, что мне не пришлось выбирать… благословен каждый твой шаг по семи небесам, каждый дар твой, к беде или к счастью, трижды благословен…

А герцог все медлил.

Огюст фон Шмуц не рисковал торопить его высочество. В ожидании герцогского выбора барон размышлял о здравом цинизме. Монарх чувств, лорд пользы. Соломинка, за которую всегда можно ухватиться, в отличие от гиблых сердечных порывов. Приют не героев, но людей дела. Хотя, сложись жизнь иначе… Огюст криво дернул уголком рта, представляя себя в иных, чуждых обстоятельствах. Допустим, отказавшись от военной карьеры, я поддался бы на уговоры старого друга, прокуратора Триннера, и стал бы квизитором Бдительного Приказа. Переехал бы в столицу, оставив баронство младшему брату; второй ранг, первый, медаль «За рвение»… Вивиан вышла бы замуж за фата д'Аньяни, назойливого воздыхателя, я прислал бы ей на свадьбу розы и бриллиантовое колье с подвесками… три моих дочери никогда не появились бы на свет, Матильда не родила бы мертвую внучку… Спокойный, многое повидавший, окунув руки по локоть в преступный гной, маленький щеголь в треуголке, я сейчас стоял бы во дворе цитадели – вольный, как ветер, без семьи, без дома, без наследника, отведя эту роль племяннику, – и думал бы, что одно хорошее сумасбродство иногда стоит дюжины циничных удобств, как один славный удар клинка приносит радости больше, чем сотня выигранных в суде тяжб.

Завидовать Губерту Внезапному было непривычно. Словно тысячу раз сочувствовал, вписался в колею соболезнований, и вдруг откуда-то взялась зависть – нелепая, небывалая, чужая и своя, как женщина, случайно встреченная в пыльных закоулках архивов…

А герцог медлил.

Эсфирь Кольраун взмокла в тяжелом одеянии сивиллы. Плотная ткань, сплошь затканная лавром и звездами, давила на плечи. Хотелось переодеться в легкое и уехать. В молчании герцога извивалось знамение, внезапное и пугающее, будто змея, подброшенная злым шутником в теплую постель. Смысл знамения был темен. Ясновидица запрокинула голову и посмотрела в блеклое, осеннее небо. Там, дымом облаков, плыла ее судьба. Глаза слезились от неопределенности. Может ли случиться так, думала Эсфирь, что, отвергнув заманчивые предложения высокопоставленных коллег, я выйду замуж, допустим, за скромного заклинателя ветров? Вряд ли, конечно, но предположим. Крошечный домик – в столице, но в квартале из простых. На прислугу денег не хватает, приходится справляться самой: усталой после храмовых бдений и пророчеств, варить луковый суп с гренками, любимое блюдо мужа, вытирать пыль с книг, стирать, мыть посуду… Рождение сына на полтора года лишит внутреннего зрения. Надо будет долго восстанавливаться, а мальчик родится болезненный: плачет по ночам, будит, требует внимания… Он вырастет большой, я захочу, чтобы он стал волхвом, а он, упрямец, пойдет в боевые маги – я волнуюсь всякий раз, когда он уезжает, я тайком проклинаю его победы, потому что безопасней служить скромным волхвом в капище, но в глубине сердца я горжусь моим мальчиком… Возможно, он подберет в своих странствиях чумазую замарашку, увлечется азартными играми и в конце концов окажется за решеткой – или нет, пусть лучше он совершит подвиги и сделается боевым магом трона, когда я состарюсь и уйду на покой: болеть, ждать, скучать, радоваться, ворчать на юную компаньонку – она слишком юная, она такая, какой была я во дворе цитадели…

Всего этого еще не случилось.

Все это может и не случиться.

Все это – у меня на коленях, словно моток пряжи.

Герцог, Губерт Внезапный, король мгновенных решений, что же ты медлишь?!

Из окна второго этажа советник Беркадор видел, как сивилла подняла глаза. Прежде чем уставиться в небо, она мазнула взглядом по башне, и советник почувствовал себя нагим на площади. Сотни людей смотрят на тебя, лишенного шапки из меха выдры, и накидки с оторочкой, и бордовой мантии, и плаща с гербом: дай совет, говорят они. Тянут руки: кинь милостыньку! Ты умный, ты знаешь жизнь. Скажи, как быть. Вечный Странник высоко, Нижняя Мама глубоко, а ты здесь: без штанов, без чинов, какой есть. Карл Беркадор, ты умеешь советовать, стоя голым в центре площади? Ведь это проще простого: вязать и разрешать, разделять и властвовать – всей разницы, что нельзя остаться в тени. Надо говорить под солнцем, указывать под солнцем, зная, что уйти некуда. Верный, честный, преданный Карл, ты и сейчас – на втором этаже, из окна, из-за шторы, а площадь ждет, когда ты спустишься, сбрасывая на ходу одежду…