На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

подобрели — подвыпили.

— Завтра этап.

Один заглядывает ко мне и объясняет, что к вечеру начнут приводить празднующих победу алкашей-хулиганов.

10 мая шмон в боксе, очередь в бане. Какой-то вор подмигивает мне и победоносно вытаскивает откуда-то неположенные иголку и лезвие бритвы. На груди татуировка — Кремль, Ленин, голая баба, которую в деликатное место клюет орел (психоидеология вора-зэка, миф Ленина и Прометея).

Ленина на груди я вижу впервые. В психушке он был у многих. У одного спросил:

— Зачем Ленина наколол?

— Он всю жизнь по тюрьмам, и я тоже.

— Ерунда, он был в тюрьме пару месяцев, на следствии. Получил ссылку.

— Врешь, — с сожалением и негодованием возразил «псих». Но поверил все же.

Ведут к воронкам. На прощанье оглядаюсь на полюбившую надпись на плакате:

«Смысл жизни — в самоотверженном, честном труде для народа».

Как спеца по проблеме смысла жизни приводит меня в карнавальный восторг столь простое, четкое, прозрачное решение «вечной» проблемы тюремщиками. Глупые Экклезиаст, Будда, Толстой, Достоевский, Ницше, Иванов-Разумник. На Холодную б Гору их, всё бы поняли и не мучились бы от всяких там теодицей.

И какой-то смешной человек днем с фонарем выскочил на площадь и закричал:

«Я ищу Бога, я ищу Бога… Вы его убили… И Боги истлевают».

На воротах лагеря под Сталинградом как-то повесили плакат:

«Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым». А теперь это же записали более философически.

«Прогресс, ребята, движется куда-то…» (Ю.К.)

А в Майданеке нацисты подпевали в том же духе:

«Труд делает свободным…»

Попрощавшись мысленно с пересылкой, сел в воронок с женщинами. Они всячески выражали сочувствие, орали на конвой, чтобы меня посадили в другой бокс, т. к. больная нога не давала мне сидеть, а потолок воронка не давал стоять.

В «Столыпине» возле моей камеры стоял казах. Я попросил его отодвинуть занавески на окне.

— Хочешь посмотреть зелень?

— Да.

— Давно сидишь?

— Не очень.

Он раздвинул занавески. Поля, холмы. Я стал тихо напевать украинские песни. Он слушал, слушал и запел по-казахски.

Потом показал на холмистую местность и сказал, что живет в такой же, с такими же зелеными холмами.

Он знал, что я политик, но этой темы не касался.

Уголовники ненавидят «зверьков», считая их самыми злыми вертухаями. Но мой личный опыт говорит, что самые гнусные — русские и украинцы. Лучше всех прибалты. Среднеазиаты наиболее законопослушны, исполнительны, но никогда не делают на зло зэку.

Вот и этот казах. Когда его просили передать ксиву, он испуганно смотрел, нет ли начальства, и отказывался. Но махорку, еду передавал — со столь же испуганным видом.

За отказ передать ксиву уголовники кричали ему: «зверек», «косой». Он только виновато улыбался и объяснял:

— Лейтенант увидит.

Ночью у женской камеры собралась компания конвоиров. Они расспрашивали малолеток об их похождениях. Малолетки с удовольствием отвечали. Конвойные наглели.

Было очень холодно, т. к. конвой открыл окно как раз против наших камер. Женщины тоже замерзли и просили конвойных уйти и закрыть окно. Но конвой разошелся. Они ведь солдаты и редко встречаются с женщинами столь близко. Да еще со столь откровенно завлекающими, циничными, сгорающими от желания. Я кутался в пальто, но от холода и выкриков конвойных не мог ни спать, ни думать.

Утром в Москве мне попался неплохой конвой. Женщины попросили офицера, чтобы меня поместили в широкий бокс. И я доехал до Лефортовской тюрьмы королем.

Шмон, баня, осмотр врачом, камера.

Не так чисто, как в Киевской тюрьме. Всюду трещины, осыпавшиеся стены. Но зато есть унитаз и умывальник. И много туалетной бумаги. Вот что значит столица первого в мире социалистического государства, а не «провинциальный» Киев. В Киевской у меня были постоянные стычки с надзирателями из-за бумаги. Возле туалета постоянно повторялась все та же унизительная сцена.

Надзиратель выдает клочок бумажки.

— Еще.

Дает.

— Еще.

— Хватит.

Начинается дискуссия.

— Всем хватает, а вам нет. Бумаги на таких не напасешься.

Я поворачиваю и ухожу в камеру. Вызываю дежурного офицера. Через полчаса приходит. Если майор, то дело плохо.

— Почему всем хватает, а вам нет? Вы что — барин?

— Как вам не стыдно спорить с зэком о бумажке? Вы ж офицер, имеете какое-то образование.

Он, выпучив свои белесые бараньи глаза, кричит:

— Прекратите разговоры. Не хотите идти в туалет — не идите.

Сажусь писать «жалобу». Понимаю, что «жалобу» могут использовать психиатры, и потому пишу юмористически. Да и не только поэтому. Унизительно протестовать на тему туалетной бумаги. И хочется посмеяться над ними и над собой. К тому же, не хочется заработать геморрой.

Описываю спор с офицером и обосновываю свою правоту с точки зрения медицинской, философской, юридической и экономической. Пишу о проблеме равенства людей при социализме — равенства юридического, но не физиологического. Офицер жалуется, что страна бедна бумагой, пусть обратится к моей жене. Она обеспечит бумагой всю тюрьму; к тому же, более качественной. Пишу о достоинстве офицерского звания, о жандармских офицерах (цитирую «Былое и думы» Герцена).

Сокамерники хохочут.

Приходит Сапожников, обещает уладить вопрос. Через неделю сцены повторяются. Особенно отличался в этом «пустоглазый», как назвал его Шарапов. У него действительно удивительные глаза — без выражения, без цвета. Несколько раз я обозвал его жандармом. Девушка-надзиратель покраснела, а он хоть бы хны.

Туалетно-фекальная тематика занимает так много места в воспоминаниях потому, что жизнь в тюрьме обнаженно животная, сведена во многом к чисто биологической «проблематике».

*

Изучив камеру, я попросил книги.

— Библиотекаря пока нет. На, почитай вот книгу.

Том Льва Толстого. Педагогические статьи. Их я прочел впервые. Очень много интересного и близкого. Особенно близка мысль Толстого, что главное в воспитании ребенка — воздействие через бессознательное. Указывает Толстой и на роль игры.

Через день повезли в Институт Сербского. В приемной молодой врач записал мои данные. Побрили, искупали, переодели в больничное и завели в палату. Там сразу же стали подходить один за другим обитатели трехкомнатной палаты.

— Марксист. Мания реформизма и марксизма.

— А! Из Прибалтики? Читал о вас в «Хронике».

— Да. Севрук.

Следующий!

— НДП.

— ? ? ?

— Да, неофашист.

Следующий:

— Сионист. Не хотел служить в армии. А вон еще один сионист. Он у нас теоретик. Кандидат медицинских наук.

— А я никто, т. е. ни за что.

— Статья?

— Клевета на строй.

— Жаль, что вас не привезли раньше. Нам уже говорили, что вас привезут. Здесь сидел один из УНФ, Красивский.

— Украинский национальный фронт? Из Львова?

— Да. Замечательный парень.

Севрук потащил покурить в туалет.

— С няней осторожно. Она целыми днями играет тут с нами в домино, слушает и доносит.