Семь столпов мудрости - Томас Лоуренс

Крупнейшим активистом дела Фейсала на Севере был шериф Али ибн Хусейн. Помешанный соперник самых диких племен в их самых чудовищных делах теперь обращал все усилия на более достойные цели. Смешавшиеся в нем ипостаси делали его лицо и тело мощным фактором убеждения. Не было человека, который, раз встретившись с ним, не хотел бы увидеться снова, особенно когда он улыбался, что с ним бывало редко, – одновременно губами и глазами. Красота была его осознанным оружием. Одевался он безупречно, только в черное или белое, и придавал большое значение жестам.

Дополнением к его физическому совершенству и необычному изяществу было богатство. Все это делало его могущественным и сильным. Ему никогда не изменяли его мужество, готовность быть разрезанным на куски, добиваясь своего. Его гордость прорывалась в военном кличе: «Я харит» – отпрыск двухтысячелетнего клана флибустьеров, а огромные глаза, белые, с медленно вращавшимися крупными черными зрачками, подчеркивали ледяное достоинство, служившее ему идеальной опорой и средством успокоения.

И все же, несмотря на эту полноценность, его не покидало угнетенное состояние, отмеченное необъяснимым стремлением простых беспокойных людей к абстрактному мышлению. Его телесная сила росла день ото дня и ненавистно облекала плотским то робкое нечто, которого он желал больше всего. Его бурная веселость была не более чем признаком тщетного стремления обессилить, погасить свое желание. Эти постоянно искушавшие иностранцы подчеркивали его отстраненность, его нежелательное отчуждение от своих соплеменников. Несмотря на свою инстинктивную тягу к исповеди и к компании, ему не удавалось найти близких друзей. Но и один он также не мог оставаться. Если у него не было гостей, его слуга Хазен должен был готовить еду, которую Али съедал в обществе своих невольников.

В эти долгие ночи мы были защищены от всего мира. За стенами нашего укрытия стояла зима, и в дождь, в темноте мало кто отважился бы на авантюру напасть на нас, либо пробравшись через лабиринты лавы, либо со стороны болота, – это были два единственных подхода к нашей крепости. Кроме того, у нас были призрачные хранители. В первый же вечер, когда мы сидели с серахинами, после того, как Хасан Шах сделал обход и был от души разлит кофе, снаружи, из-за башен, донесся странный протяжный звук, похожий на плач. Ибн Бани схватил меня за руку и, задрожав, прижался ко мне. «Что это?» – шепотом спросил я его, и он, задыхаясь, ответил, что это собаки племени бени хилаль, легендарных строителей форта, каждую ночь обыскивают все шесть башен в поисках своих покойных хозяев.

Мы внимательно прислушались. Через черную базальтовую раму окна комнаты Али проникал прерывистый шелест, несомненно от ночного ветра, шевелившего увядшую листву пальм. Этот звук напоминал шум английского дождя, падающего на еще не пересохшую палую листву. Затем плачущие звуки повторились, потом еще и еще, медленно становясь все громче, пока не превратились в рыдания, перекатывавшиеся вокруг стен глубокими валами, а потом замерли, жалкие, словно придушенные. В такие минуты наши люди принимались сильнее стучать, измельчая кофейные зерна, а арабы внезапно затягивали песню, чтобы занять уши и не дать им услышать о какой-нибудь беде. За стенами не было бедуинов, которые ждали бы чего-нибудь таинственного, а из наших окон не было видно ничего, кроме водяной пыли, взвешенной во влажном воздухе и преломлявшей свет от нашего камина. Оставалась легенда; но волки или шакалы, гиены или охотничьи собаки охраняли нас лучше, чем любое оружие.

Вечером, после того как мы закрывали ворота, все гости собирались либо в моей комнате, либо в комнате Али, и после трапезы и кофе вместе со всякими историями ходили по кругу, пока всех не одолевал сон. В грозовые ночи мы приносили хворост и навоз и разжигали большой костер на полу, посреди комнаты. Вокруг него расстилали ковры и овечьи шкуры с седел и в свете огня говорили о своих сражениях или слушали традиционные рассказы гостей. Прыгающие языки пламени гонялись за нашими размытыми дымом тенями, метавшимися по грубым каменным стенам, искажая их на выбоинах в камне и на выступах его неровной поверхности. Когда рассказы иссякали, наш правильный тесный круг нарушался, мы меняли позы, перенося тяжесть тела на другое колено или локоть, и снова по кругу звенели кофейные чашки, и слуга разгонял полами халата синий дымок от костра, поднимая в воздух струйки мерцающей золы и отрывая от них медленно гаснущие искры. Пока тишину не нарушал голос очередного рассказчика, мы слушали, как капли дождя с коротким шипением падают с каменных стропил крыши прямо в центр очага.

Наконец словно само небо превратилось в дождь, и теперь уже к нам не могла добраться ни одна живая душа. В одиночестве мы постигали все муки заточения в этих мрачных древних башнях с не связанной известковым раствором каменной кладкой, где гулял свободно ветер через щели. Струи дождя пробивались по ним через всю толщу стен и падали на пол комнат. Мы укладывали в несколько слоев пальмовые ветви, чтобы они защищали нас от струившейся по полу воды, застилали их войлочными матами, а поверх клали овечьи шкуры, сами же накрывались другим матом в качестве щита от воды, капавшей сверху. Стоял ледяной холод, и мы прятались здесь, в неподвижности, с мрачного рассвета до темноты, и наши мозги казались нам подвешенными между этих массивных стен, через каждое окно которых белым вымпелом врывался пронизывающий туман. Прошлое и будущее плыли над нами подобно неиссякаемой реке. Мы видели сны, соответствующие месту: осады и пиры, рейды, убийства, любовное пение в ночи. Этот уход сознания из наших скованных тел был некой формой расслабляющей снисходительности, которая одна могла изменить восприятие реальности. Я мучительным усилием воли снова вернулся в настоящее и заставил себя осознать, что эту зимнюю непогоду нужно использовать для изучения местности вокруг Дераа.

Пока я раздумывал, как поеду на эту рекогносцировку, одним дождливым утром к нам без предупреждения явился тафасский шейх Талаль эль-Харейдин. Он был известным преступником, за чью голову была назначена крупная цена, но это был такой почитаемый преступник, что разъезжал без страха всюду, где ему вздумается. За два страшных года он, согласно официальной версии, убил двадцать три турка. Его сопровождали шестеро блестящих всадников, да и сам он явно любил покрасоваться, подстраиваясь под манеры верхушки хауран. На нем было нечто вроде овчинной племенной куртки чистейшей ангоры, подбитой тонким зеленым сукном, с шелковыми накладками и кружевным узором. Под нею виднелась шелковая одежда. Высокие сапоги, отделанное серебряное седло, сабля, кинжал и винтовка вполне отвечали его репутации.

Он с важным видом подошел к нашему «кофейному очагу», как человек, не сомневавшийся в гостеприимной встрече, громогласно приветствуя Али (после нашего долгого пребывания в гуще бедуинских племен все крестьяне говорили очень громко), с широкой улыбкой посетовал на непогоду, прошелся по поводу нашего старого форта и помянул недобрым словом противника. Выглядел он лет на тридцать пять, коренастый и крепкий, с полным лицом, обрамленным подстриженной бородой, и с длинными заостренными усами. Его круглые насурманенные глаза казались еще круглее, крупнее и темнее. Он был пламенно предан нашему делу, и мы были рады ему, потому что даже одно его имя звучало магически для племени хауран. Убедившись в течение дня в его надежности, я уединился с ним в пальмовом саду и рассказал о своем намерении изучить территорию, соседствовавшую с его родными местами. Эта идея привела его в восторг, и он оказался для меня таким заботливым и неунывающим компаньоном, каким только мог быть сириец в седле на хорошей лошади. В качестве телохранителей со мной ехали специально нанятые люди – Халим и Фарис.