Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

В последний день декабря у Маши закончились предновогодние концерты. 1 января 1998 года у неё был выходной.

– Отдохните, – сказала она. – Завтра я посижу возле папы.

Маша позвонила из больницы около двенадцати часов дня:

– Папа в коме.

В этот же первый день Нового, 1998 года Володя умер. Ничего адресованного кому-то лично он перед уходом не сказал.

По брошенным вскользь в разное время фразам было ясно, что Володе хотелось быть похороненным в Комарове на кладбище деятелей культуры и науки. Верные ему ученики по Институту культуры и приехавшие внуки добились разрешения. Желание его было исполнено.

* * *

Володина сестра Рая пережила брата всего на пять месяцев.

Ещё года за три до смерти Володи австралиец Эндрю Шарп сообщил нам, что едет в Германию. Я дала ему номер телефона Раи и попросила навестить её. Их совместный звонок к нам был необычным. Эндрю был в восторге от знакомства и нашёл Раю «потрясающей собеседницей». Она, устало и тем не менее кокетливо смеясь, назвала его «очаровательным молодым человеком». Это был единственный случай, когда я слышала, что Рая умеет не без игривости смеяться.

После выхода «Сапожка» она звонила, говорила, что не расстаётся с книгой:

– Я её перечитываю с лупой уже в третий раз.

Мы не стали друзьями в привычном смысле слова. Мы пришли к признанию друг друга. И нас связывала тема сыновей, отрешивших нас от материнства. Ещё при жизни Володи сын Раи обанкротился. Она продала все имеющиеся у неё акции, отдала ему вырученные деньги. Положения это не спасло. Мы с Володей пережили самый натуральный шок, когда она по телефону сообщила:

– Мой сын и его жена не перенесли разорения. Оба покончили с собой.

Присущая Раиной судьбе беспощадность проявила себя и на этот раз. Незадолго до смерти она позвонила мне:

– Тамара, ко мне приехал мой внук. Я хочу, чтобы вы с ним поговорили по телефону.

– На каком языке, Раечка? – Он не знал русского, я – немецкого.

Но на следующий день я сама набрала номер её телефона:

– Я всё-таки попробую с ним поговорить, Рая. Как звать вашего внука?

Она вдруг замешкалась. Беспомощно ответила:

– Я забыла.

Ей было уже девяносто пять лет. Умерла она 25 мая 1998 года.

О её кончине мне сообщила мой друг Ольга Александровна Завадовская – в два приёма. Позвонила из Берлина: «Умерла Раиса Александровна». Второй звонок последовал часа через три: «Успокоились хоть немного? Должна вам сказать кое-что ещё: Раиса Александровна завещала её сжечь, урну из крематория не брать, прах нигде не захоранивать и не ставить никаких памятных знаков».

Этим завещанием Рая как бы говорила: «Сама считаю, и вы считайте: меня – не было! Я на этом свете – не жила!»

* * *

1998 и 1999 годы так наступательно и неуклонно уносили из жизни всех, с кем сводила меня судьба, с кем я была теснее всего связана, что я не успевала опомниться. Я ещё не оправилась после смерти Володи, когда от Дмитрия Фемистоклевича пришло тяжелейшее письмо: «Мучает аритмия. Изменяют ноги. Кружится голова. Не могу уже ходить по квартире». Я давно не навещала Диму. Ему становилось всё хуже. Он надеялся на мой отклик. Телефонный звонок его приятеля из Кишинёва вообще сбил меня с ног:

– Дмитрий Фемистоклевич согласен, чтобы вы взяли его к себе в Петербург.

Плохо понимая, что происходит, я поспешила к своему другу, к своему бывшему мужу. Дима действительно не мог уже передвигаться по комнате. К моему приходу его усадили на постель. Полные растерянности глаза выражали одно: «Видишь, какой я стал? Видишь, что со мной делается?»

Из-за состояния его здоровья ни о каком переезде речь уже идти не могла. Заниматься продажей квартиры, переоформлением пенсии было некому, а главное – Дима не пережил бы самого переезда.

Вокруг него кипели страсти. На то, чтобы ухаживать за ним и получить за это завещание на квартиру, претендовала соседка с нижнего этажа и сосед – с верхнего. Желание взять на себя попечительство над ним выражал его знакомый грек – с условием, что заберёт его к себе, а квартиру Димы они будут сдавать. Доверенности на сберкнижки были оформлены на Димину близкую знакомую. Она сразу откровенно сказала, что ухаживать за ним не станет. И действительно, ни разу не появилась.

Мы уже тридцать восемь лет жили каждый своей жизнью. Окружавших его людей я не знала. Принять решение он должен был сам. Поскольку и психологически, и физически любая перемена для него была уже не под силу, он заявил, что хочет остаться в своей квартире, и склонился в конце концов к тому, чтобы завещать всё соседке. «Как за отцом родным буду ухаживать», – заверяла она.

Три с лишним недели, проведённые в Кишинёве, ушли на то, чтобы вызывать врачей, добиться для Димы курса капельниц и уколов, готовить и ухаживать за ним. Только к вечеру я добиралась до дома Нелли Каменевой, у которой ночевала.

Нелли раньше меня потеряла мужа. С Виталием Левинзоном, значительным, мощного дарования актёром, они были прекрасной парой. Нелли имела теперь звание народной артистки МССР. Была художественным руководителем театра, продолжала играть на сцене. Через все эти годы мы пронесли нашу дружбу. Всё теми же оставались её каштановые кудри, её неповторимый низкий голос. А в сердечном участии появилась ещё бо́льшая глубина и нежность.

– Не надо так, Тамаронька. Не надо, – приводила она меня в чувство.

С намерением снова приехать через месяц я собралась домой. Но получилось так, что эта встреча с Димой была последней.

Я регулярно звонила ему и соседке, взявшей на себя заботу о нём.

– Знаете, он дал мне прочесть вашу книгу, – рассказала она как-то. – Я прочла. Он и спрашивает: «Ну что? Нравится, как она там описала свою любовь к Коле? А я тогда, интересно, при чём?!»

Сказав однажды, что порой ненавидит меня, дорогой мне человек ничуть не преувеличивал. Даже признав всю вину за собой, ухода мне не простил. И книги не простил, оказывается, тоже. С тем и умер.

От Оли Тиховской, которую я просила навещать Диму до моего возвращения, пришло невыразимо тяжкое письмо: «Не знаю, как собрать осколки фраз, слов Дмитрия Фемистоклевича, поскольку собирать и описывать – значит превращать их в какую-то картинку, в единство. А они ведь уже связаны с другим измерением, и не мне, совсем не мне даже в предложения их складывать. Вот два обрывочка, но с пульсирующим включением и выключением из реальности, с неуловимой этой границей