Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - Уильям Ширер

В самолете Берлин — Штутгарт, 5 декабря

Было темно и мела метель, когда сегодня утром я выехал из «Адлона» в аэропорт Темпельхоф. Были некоторые сомнения, сможем ли мы взлететь, но в девять тридцать утра, несколько минут назад, нам это наконец удалось. Не люблю я летать в такую погоду…

Дрезденский аэропорт, позднее. Только что у нас была неприятная ситуация. Оставалась треть пути до Штутгарта, когда неожиданно началось обледенение нашего большого 32-местного пассажирского «юнкерса». Я видел сквозь окно, как образуется лед на крыле и двух двигателях. Стюардесса, хотя и храбро старалась это скрыть, все же испугалась, а когда в самолете пугается стюардесса, мне тоже становится страшно. По лбу сотрудника «Люфтганзы», который сидел напротив меня, заструился пот. Он выглядел очень обеспокоенным. Куски льда, отрываясь от двигателей, ударялись о борт салона с жутким треском. Пилот, которому с трудом удавалось вести самолет, попытался подняться повыше, но лед оказался слишком тяжелым. В конце концов он повернул назад и резко опустился с 2500 метров до 1000 (примерно с 8200 футов до 3200).

«Он не может спуститься ниже, иначе мы врежемся в гору», — объяснил мне сотрудник «Люфтганзы».

«Так, так…» — сказал я.

«Не может воспользоваться радиосвязью, потому что метель ее забивает», — продолжил он.

«Может, нам удастся где-нибудь приземлиться?» — предположил я.

«Здесь негде, — ответил он. — Видимость на земле нулевая».

«Так, так…» — произнес я.

Самолет подбрасывало и трясло. Очень скоро я увидел на приборе, что мы опустились ниже 1200 метров. Ледяная нагрузка была слишком велика. Следующие пятнадцать минут показались вечностью. А потом из тумана и снега мы вынырнули к дороге. Это был двухполосный автобан. Мы летели вдоль него на высоте пятьдесят футов, но иногда, когда попадали в снежный заряд или облако тумана, пилот моментально слеп и взмывал вверх, опасаясь врезаться в дерево или в гору. А потом в одиннадцать тридцать мы пошли на посадку. Это оказался аэропорт Дрездена, от которого до Штутгарта так же далеко, как от Берлина, если не дальше. Приятно было ощущать землю под ногами. Когда оба пилота вышли из кабины, их, похоже, трясло. Здесь за ланчем я подслушал, как один из них рассказывал начальнику аэропорта, что ему пришлось изо всех сил бороться за то, чтобы удержать машину в воздухе. Странно: не успели мы войти в буфет, как началась дневная радиопередача, и первое сообщение в новостях было о том, что вблизи аэропорта в Чикаго разбился американский самолет и несколько человек погибло. Просто день несчастливый, подумал я.

В самолете Штутгарт — Лион — Марсель — Барселона, 6 декабря

Легкое похмелье… прошлой ночью волнение при отъезде из Германии, рискованная ситуация в самолете, прекрасные бары в Штутгарте… В самолете появляется Хэллет Джонсон, советник нашей дипломатической миссии в Стокгольме. Говорит, что я проспал целый час — с момента вылета из Штутгарта, и что это его первый полет, и что мы летим вслепую в облаках, и… У нас дозаправка в Лионе. Германская авиация контролирует здешний аэродром, хотя это и не оккупированная территория Франции. По одну сторону летного поля свалено большое количество разобранных французских самолетов, по другую — выстроились в ряд сто французских самолетов в отличном состоянии, некоторые из них французы ни разу не использовали в бою… Чиновник министерства иностранных дел с довольным видом смотрит на разбитые самолеты и усмехается: «Прекрасная Франция! И как мы ее разделали! Лет на триста, не меньше!..» Приближаясь к Барселоне, мы огибаем побережье, и вдруг по правому борту я вижу небольшую испанскую деревушку Льорет-де-Мар, под полуденным солнцем белые домики на фоне зеленых холмов. Как давно…

Позднее. Барселона. Фашизм принес сюда хаос и голод. Это уже не та счастливая Барселона, которую я знал раньше. На Пасео, на Рамблас, на Пласа-де-Каталунья движутся в молчании изможденные, голодные, несчастные лица. В отеле «Ритц», в который мы добираемся с аэровокзала на разбитом деревенском фургоне, потому что там нет бензина для машин, я встречаю пару моих знакомых.

«Боже, что здесь случилось? — спрашиваю я. — Я знаю, что гражданская война оставила тяжелый след, но это…»

«Здесь нет продуктов, — отвечают они. — Нет порядка, тюрьмы переполнены. Если бы мы рассказали тебе о грязи, тесноте, нехватке еды в них, ты бы нам не поверил. Но теперь никто не питается нормально. Мы просто поддерживаем свое существование».

Испанские чиновники продержали нас в аэропорту полдня, загнав всех в служебное помещение, хотя нас было всего несколько человек. Они тоже как парализованные, не способны ничего организовать. Старший офицер полиции руки не мыл неделю. Его больше всего интересуют наши деньги. Мы без конца пересчитываем перед ним нашу мелочь, купюры, дорожные чеки. Наконец, когда начинает темнеть, он нас отпускает.

Примерно через час после нашего прибытия из Штутгарта прилетает на немецком самолете Уолли. Ему есть что рассказать о том, как он покидал Германию. Его самолет из Берлина не полетел в Штутгарт, и он проделал этот путь на поезде, потеряв, таким образом, целый день. Из-за этого его выездная виза закончилась до того, как он покинул территорию Германии. Ни один чиновник в Штутгарте не мог взять на себя ответственность и выдать новую. Он должен был возвращаться в Берлин. Возвращение в Берлин означало, что все надо начинать заново: ждать новой выездной визы, ждать испанскую и португальскую визы, несколько месяцев ждать места в самолете или на пароходе, которые отправляются из Лиссабона в Америку. Он понимал, что его отъезд в Америку откладывается на неопределенный срок, возможно — до конца войны. В последнюю минуту тайная полиция наконец разрешила ему выехать.

Эшторил, вблизи Лиссабона, 7 декабря

Лиссабон, и наконец-то свет и чистота! Мы летели из Барселоны при встречном ветре, скорость которого была сто километров в час. Пилот старого тихоходного «Юнкер-са-52» в какой-то момент решил, что придется возвращаться назад, потому что нам не хватит топлива, но все-таки долетел. Всю дорогу мы тряслись над горами, частенько лишь в нескольких футах от вершин. Были такие воздушные ямы, что двое пассажиров ударились о потолок и один из них от удара потерял сознание.

Хаос в мадридском аэропорту был еще ужаснее, чем в Барселоне. Офицеры-франкисты носились кругами как безумные. Из-за урагана власти решили не выпускать ни один самолет. Потом разрешили один из трех рейсов на Лиссабон. Мне сказали, что я могу вылететь, потом — что не могу, потом — что я могу успеть на поезд, который уходит в четыре дня, потом — что этот поезд уже ушел. Все это время вокруг теснилась толпа чиновников и пассажиров. Был там ресторан, но еды в нем не оказалось. Наконец пассажиров пригласили на лиссабонский рейс. Разрешили лететь только группе испанских чиновников и немецкому дипломату. Я потребовал свой багаж. Никто не знал, где он. Потом ко мне протиснулся какой-то служащий и потащил меня к самолету. Я даже не успел спросить, где мой багаж и куда летит этот самолет. Через минуту мы оторвались от земли, пролетели над развалинами университета Сите, затем до самых сумерек летели над долиной Тагуса, и внизу показался Лиссабон. Пару часов меня продержали в аэропорту португальские власти, потому что я не мог предъявить им билет до Нью-Йорка, но все-таки отпустили. Отели в Лиссабоне переполнены, свободных номеров нет, город забит беженцами, но мне удалось устроиться. Вечером хорошо пообедал и прогулялся по городу, чтобы полюбоваться огнями, а потом лег спать с ощущением, что избавился от тяжкого груза. Завтра из Лондона приедет Эд Марроу, и мы здорово отметим встречу.