"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

Весной 1967-го мы поженились и думали, чтó нам делать летом – оба студенты, большие каникулы. И Н. Я. сказала: “А мы в Верею едем”. Их перевозили туда на двух машинах: Наталия Ивановна Столярова и Екатерина Фердинандовна, мама Наташи Светловой.

Дима тогда поехал в Верею, Н. Я. ему рассказала, какая у них хозяйка, и он снял там соседнюю избу. В Верее мы прожили всё лето – июль и август. Стоило это очень недорого, даже для студентов копейки. Верея был такой необжитый городок, хорошо сохранившийся, со старыми домами и структурой, потому что там не было железной дороги. Такие города лучше сохранялись. Но добираться было ужасно неудобно.

Ехали мы на автобусе с какими-то душераздирающими рюкзаками, везли на себе очень много всего, одеяла, простыни, полотенца. Изба была почти пустая. Раскладушка, какая-то кровать солдатская односпальная, стол и на кухне что-то странное. Я в то лето первый раз сама вела хозяйство. Научилась готовить, первое наше лето вместе с Димой. Машка Поливанова с Витькой Живовым в то лето как раз жили в Протвино у Миши Поливанова, на одной и той же реке с нами, Протве. И мы с Машкой писали друг другу смешные письма: “Я купила стакан граненый, а я миску зеленую”. Тогда ведь ничего не было.

Хотя старики были очень самостоятельные, всё делали сами – стирали, готовили. Дима им старался во всем помочь, воду носил из колодца, тяжести всякие. Вечерами они старались нас накормить ужином, а мы старались их не объедать. Жили на копейки и ели намного скромнее, чем они. Они всё время хотели, чтобы мы ужинали с ними, а мы отвечали, что придем к чаю. Зато к чаю всегда варенье – вишневое или клубничное, с хлебом. На фотографии мы с Е. Я. как раз ягоды чистим. Когда бы мы ни легли, Дима стоически вставал почти каждый день и сопровождал Н. Я. на рынок.

К нам еще часто приезжали гости, которые спали вповалку, кто на полу, кто на этих кроватях. Однажды Юру Фрейдина, который приехал со своей женой, уложили вдвоем на раскладушку, и когда мы проснулись утром, то увидели записку: “Взяли одеяло, ушли досыпать в лес”. Потом Юра приезжал к нам с Наташкой Горбаневской, и мы всю ночь играли в покер, а Елена Михайловна и Евгений Яковлевич нам потом говорили: “Вы так долго спите, а чем вы занимаетесь всю ночь?”

Н. Я. жила в доме с братом – Евгением Яковлевичем и его женой, Еленой Михайловной. Они с братом очень любили друг друга. Всегда вспоминали Киев, а их любимый рассказ, по-моему, даже в книге ее есть: их отец в восемнадцатом году выглядывал из окна и говорил: “Образованных на улице не видно”. Елена Михайловна писала свои картины.

Я один раз сказала, что не люблю мыть посуду в мисках и в тазах, и получила жуткий втык от Н. Я.: “Как это! Что значит не люблю мыть посуду? Надо, не надо – моешь!” Еще она меня учила готовить. Когда я говорила, что одни продукты надо заливать холодной водой, другие – горячей, она отвечала: “Таня, готовить надо так, как удобно и быстро, а не придерживаться каких-то предрассудков”. Очень мне этот совет помог в жизни.

Каждый вечер мы проводили у Н. Я. Правда, иногда сбегали в лес за грибами: Дима очень любил их собирать, а они никак не могли понять, зачем это надо. Грибов вокруг была пропасть, места очень красивые. На речку ходили купаться, чтобы помыться в основном.

Еще Н. Я. занималась со мной английским, а Е. Я. французским. Все остальные покатывались со смеху, когда мы с ним сидели и я пыталась произнести в нос французские звуки. Бесполезные были занятия. Так и жили, разговаривали всё время. Приезжала Наталья Евгеньевна Штемпель из Воронежа. Дима всё собирался к ней съездить туда, но не было денег на билет. Они с Димой и Н. Я. втроем уходили надолго гулять. Она очень много вспоминала об Осипе Эмильевиче. Ну а я волей-неволей запоминала. Рассказы Н. Я. записывала в тетрадку, еще в Москве это началось, она говорила, а я записывала, иногда даже не понимая, что значат какие-то имена, слова и факты, потом отдала ее то ли Ромке (Р. Д. Тименчику), то ли еще кому-то. Поскольку без конца говорили о стихах, то с тех пор я и стихов очень много на слух запомнила.

Натан Файнгольд бывал. Кричал что-то про сионизм, требовал водки, сидел в глухом отказе. По-моему, был художник, у него такие рисунки были с мощной светотенью, как будто он не человека рисует, а скульптуру человека. Довольно странный. Про него говорили, что его обязательно отпустят, потому что он якобы родной племянник Голды Меир. В конце концов его отпустили, и он уехал. Что с ним дальше в Израиле стало, не знаю. Тогда ведь война в Израиле была, и Е. М. Фрадкина очень боялась: “Надя говорит, что у русского народа нет антисемитизма, а я даже боюсь немного летом в Верее, не будет ли погромов”. Я: “Да что вы, какие погромы, не может быть!” Мне и в голову не приходило, что это реальность. Она говорила: “Да вам, Таня, хорошо, у вас нос не такой. А у меня нос как раз для погромов”.

В то лето все обсуждали: кому оставить архив, кто чем будет заниматься, кто прозой, кто стихами. Там были Дима, Саша Морозов, Женя Левитин, Ира Семенко, потом всё это постепенно благополучно забылось, архив ушел в Америку.

Н. Я. тогда очень сдружилась с Юрой Фрейдиным. Когда она умерла, к нам вдруг приехал перепуганный Женя Левитин и сказал: “Тань, сейчас будет обыск!” Я говорю: “Да почему? С какой стати?” Оказалось, что это завещание, которое обсуждалось тем летом и которое Н. Я. потом отменила, где-то всё же осталось, в какой-то конторе нотариальной. Конечно, никто из них ни на что не претендовал, но все боялись, что сейчас у всех этих людей начнут искать архив Н. Я.

В Диме Н. Я. ценила начитанного, образованного молодого человека, историка: ему не надо было объяснять, кто такой Бердяев или, не дай бог, кто такой Блок. Но, как и всех вокруг, она воспринимала его только за любовь к Мандельштаму, что он хочет возиться с архивом, помочь ей всё сохранить. Для нее это было единственное дело жизни, и человек, который был готов столько времени физически этим заниматься, был ей мил и приятен.

Общее впечатление об этом лете – светлое и хорошее. Даже если и были литературные и архивные споры, проходили они без заметного напряжения. Всё разразилось в полную силу уже в Москве, осенью.

А в Верее мы много смеялись, Е. Я. много подшучивал над Н. Я.: “Опять со своим Оськой носишься!”

Так и жили.

Н. Я. вернулась из Л, где она выступала свидетелем на суде об ахматовском наследстве. С ней были: Е Ф С[706], Н Ф и его жена Юля[707]. Тогда же я попросил ее записать всё, что происходило на суде. Она отнекивалась, говорила, что не слушала выступления других свидетелей (Н. И. Харджиева, Э. Г. Герштейн), но потом согласилась рассказать мне всё подробно, с тем чтобы я записал ее рассказ. За вечерним чаем в присутствии своего брата Е Я Х и его жены Е М Ф, Н и Ю Ф и нас с Таней[708] она рассказала о ее допросе самое существенное, опуская детали. После чая, чтобы не утомлять разговорами Е. Я., мы все перешли к нам, где пили уже не чай.