Чернила меланхолии - Жан Старобинский

в чудесной гармонии до тех пор, пока она могла дышать взаимной любовью, до тех пор, пока настоящее постоянно порождало и обновляло надежду на будущее. Единство мира обеспечивалось единственным остановленным мгновением: любимый или его образ в сердце любящей были волшебным источником всемирной гармонии. Самыми впечатляющими словами это высказывает все та же Зюльма:

Этот мир, который называют порождением одной идеи, сделался для меня отражением единого и всевластного чувства. В Фернане воплотилась для меня связь между всеми мыслями, соотношение между всеми предметами. (1, 105)

Если любимый исчезает или охладевает, если становится несомненной его неблагодарность, тогда наступает нечто вроде онтологической катастрофы. Совершенство и единство мира распадаются, жизнь сменяется омертвением, чары «непрерывных» мгновений, прожитых вместе, разрушаются.

Для Зюльмы катастрофа – это остаться одной, быть обреченной на одиночество, пережить болезненное возвращение в расколотый мир, в раздробленное время. Мир, пределы которого широко раздвинула любовь, сужается до убогих границ одинокого сознания: он подвергся ампутации, усадке. Об этом изменении пространства в ситуации разлуки и фрустрации с необычайной четкостью свидетельствует первое письмо Жермены Неккер, написанное, по-видимому, в 1778 году, когда ей было двенадцать лет; мать на время уехала, и вот что чувствует дочь:

Сердце мое сжалось, мне грустно, а наш просторный дом, который еще так недавно заключал в своих стенах все, что мне дорого, которым ограничивались мой мир и моя будущность, вдруг превратился в пустыню. Впервые я заметила, что это пространство чересчур велико для меня, и бросилась в свою комнатку, ведь там, по крайней мере, можно охватить взглядом окружающую пустоту. Эта временная разлука вселила в меня страх за будущее…[870]

По этому письму видна вся сила «реакции на разлуку» – реакции, которую г-же де Сталь было суждено испытать бессчетное число раз, но особенно болезненно – после смерти отца. От внешней пустоты и одиночества можно спрятаться в комнатку, но там еще острее ощущается внутренняя пустота. Пустота, которую двенадцатилетняя девочка надеялась охватить и тем сдержать, становится, напротив, все более и более властной. Не имея вокруг себя пространства, населенного людьми, которые бы зависели от нее и от которых бы зависела она, г-жа де Сталь обнаруживает и в себе, и вокруг себя одну лишь мрачную пустыню.

Всякий разрыв, всякая разлука ставят живую покойницу перед необходимостью исполнить данное обещание и окончательно предать себя смерти: раз она вверила всю свою жизнь без остатка любимому, она буквально не вправе пережить расставание с ним. И первое, что потрясает г-жу де Сталь и некоторых ее героинь, – это обязанность жить дальше помимо собственной воли, продолжать ничем не оправданное существование. Существование это невыносимо, потому что душа ощущает себя не только обедневшей (ведь она лишилась всего, что раздарила), но и изменившей собственным клятвам. Эта несостоявшаяся смерть не что иное, как проступок, грех. Нужно было умереть в самый миг измены любимого, а вместо этого тянется череда хмурых и тусклых мгновений – ни смерть, ни жизнь. Каждое из этих мгновений напоминает о понесенной утрате, каждое убеждает, что жить больше невозможно. Первоначальная нехватка стала еще мучительнее. Раз восполнить ее некому, то отчаявшейся душе остается только одно – положить конец страданиям посредством самоубийства.

В «Сафо» символом разлуки, преграды, разделяющей Сафо и Фаона, становится море. Если эта преграда не может быть устранена возвращением любимого, тогда она превращается для страдающей души в последнее прибежище: Сафо бросается в него и гибнет. Этот двоякий смысл символа (сегодня мы называем это амбивалентностью) выражен в прекрасном монологе Сафо:

Да, всё здесь, всё: слава, скала, море; море, которое может вернуть его, а может принять меня в свои объятия; как оно благодетельно! и сколько раз волны его становились верными служителями судьбы! (2, 695)

Близость моря, символа благорасположенной смерти, и решимость искать в нем прибежища – для Сафо это единственный способ обрести спокойствие. Измученная душа утишает свои муки, лишь решившись почти тотчас же покончить счеты с жизнью. Этим объясняются и удивительная безмятежность принявшей яд Дельфины, и величие отчаявшейся Сафо («подобной надгробному памятнику, который напоминает о смерти среди наслаждений жизни» – 2, 696); объясняются только этим одним: поддержку, которую эти женщины не находят в любимом, они обретают в сознательном выборе смерти.

Этому движению к смерти посвящена одна из прекраснейших страниц трактата «О влиянии страстей…». В самый ответственный момент в нем вдруг звучит – хотела этого г-жа де Сталь или нет? – прекрасный расиновский александрийский стих, искусно выражающий душевное смятение:

Придется навсегда отказаться от возможности видеть того, чье присутствие освежало бы ваши воспоминания, а речи сообщали им дополнительную горечь; придется бродить в местах, где он вас так любил, в местах, чей неизменный вид подчеркивает, как изменилось все остальное. Сердце объято отчаянием, тогда как тысяча обязанностей и чувство собственного достоинства требуют этого отчаяния не выказывать; вы не желаете вызывать жалость никаким явным несчастьем, но втайне вы переходите от жизни к смерти. С такою болью как бороться можно в свете? Только имея мужество убить себя. (1, 136)

Прервем на мгновение эту цитату. По видимости страдалица дошла до предела своих мучений, но на самом деле это лишь переходный момент, после которого выясняется одна из причин, которые, какое бы сильное горе ни причиняла разлука, удерживают страдалицу от самоубийства. Несколькими страницами раньше, говоря о любви, г-жа де Сталь утверждала: «Только у людей, способных принять решение о самоубийстве, может найтись довольно мудрости, чтобы вступить на великую дорогу счастья». Иными словами, нужно уметь положить конец своей жизни в тот момент, когда из нее уходит счастье, то есть когда исчезает любимый. Однако г-жа де Сталь не соглашается на небытие; ей нужна уверенность в жизни после смерти, неважно где – в потустороннем ли мире или в людской памяти. А если этой уверенности нет, она смирится с тем неполноценным посмертным существованием, какое представляет собой жизнь в разлуке; она сама позаботится о том, как пережить свою смерть, как вести посмертную опустошенную жизнь. Продолжу цитату с того места, где ее прервал:

Но в таком положении сам этот ужасный поступок не принесет ожидаемого облегчения; той, кто не может рассчитывать даже на сожаление, следует проститься с надеждой вызвать посмертное сострадание – это бессмертие, столь потребное чувствительным душам. Не огорчить предавшего вас, не покарать его, не запечатлеться в его памяти – это и значит умереть на самом деле; а оставить его в объятиях той, кого он предпочел вам, значит причинить себе боль, которая, кажется, не оставит вас и за могилой. (1, 136)