Среди богов. Неизвестные страницы советской разведки - Юрий Колесников

Прибывшие вместе с зондеркомандой несколько румынских жандармов молча наблюдали за происходящим. Зато легионеры злобно покрикивали, оскорбляли, пускали в ход кулаки, палки.

Остававшейся дома парализованной старушке-учительнице грозил расстрел. Известный в городе староста кафедрального собора Василий Болдурский с сыном Фёдором на обычной тачке привезли парализованную. Её единственного сына-учителя местные полицаи накануне увезли в бывший Дом Красной Армии. Туда свозили «наиболее опасных» для нового режима. Дошёл слух, что после истязаний всех вывели во двор и расстреляли.

Василий Фёдорович Болдурский пользовался огромным авторитетом и уважением у прихожан города. Во дворе недостроенной синагоги ему, как и всем, досталось от плетей легионеров. У почтенного старика вытек глаз. У сына всё лицо было в кровоподтёках.

Узнав об этом, многие жители города возмутились, но… Немцы и румыны успели вселить в население страх. В сознание людей врезалось жирно выведенное слово «Расстрел», которое глядело с «ордонансов»[22], расклеенных на заборах, стенах домов, телеграфных столбах.

Вместе с толпившимися в недостроенной синагоге оказался проживавший в городе с давних времен примечательный своей необычной внешностью старичок по фамилии Урман. Жил он с женой и сестрой. Но появлялись они в городе редко, и мало кто их знал. Известно было лишь, что старик Урман живет крайне бедно, в основном на скудные подачки местной еврейской общины. Был он маленького роста, тощий, неопрятный. Всегда молчал. Кроме того, был туговат на ухо. Его маленькие круглые очки имели такие толстые стёкла, что казались почти матовыми, и глаза старика были едва видны. Из-за плохого зрения движения Урмана были осторожными, замедленными, что создавало впечатление полного равнодушия к происходящему вокруг.

Урману можно было дать на вид и семьдесят лет, и все сто. Сколько ему на самом деле, никто не знал. Да и сам он, пожалуй, тоже. Ходил всегда с тяжёлым арматурным прутом, изогнутым на конце в кольцо, в которое просовывал свою суховатую старческую руку.

«Трость» была для него, конечно, тяжеловата. Но, судя по всему, он не собирался менять её на более лёгкую. Деревянные ломались. Зато железной это не грозило. Она защищала его от бродячих собак, которые при его приближении от стука трости выныривали из подворотен и лаяли до тех пор, пока он не скрывался из вида. При этом они старались схватить его за волочившиеся по земле потрепанные манжеты широченных штанов. Что-то не устраивало их в старике, и они всегда чувствовали его приближение. Возможно, по шарканью ног и постукиванию железной трости. Но Урман не оглядывался, продолжал продвигаться мелкими шажками и размахивать тростью, словно отбиваясь от назойливых мух.

Жил Урман тихо, замкнуто. Знавшие его люди поговаривали, будто он начитан, знает Тору и её толкования, может процитировать Библию или Талмуд и свободно владеет древнееврейским языком. Кто-то верил рассказам, кто-то нет, но, во всяком случае, всё это мало кого интересовало.

Собственно, и он сам никем не интересовался. Оживлялся лишь когда находил в собеседнике знатока древней истории. Тогда мог в разговоре коснуться римлян, египетских фараонов или философии Бенедикта Спинозы, не преминув подчеркнуть при этом, что знаменитого гаагского философа и активного критика Библии звали Барухом д’Эспинозой, предки которого на исходе XIV века были вынуждены из-за гонений принять христианство; впоследствии его дед в Амстердаме открыто возвратился в иудейство.

Урман не знал румынского языка. Ни слова. И, видимо, не хотел знать. Ему было достаточно русского. Но при румынах в Бессарабии повсюду, вплоть до общественной уборной, висели таблички: «Говорить только по-румынски!» За нарушение предписания арестовывали и штрафовали, затем тут же отпускали. Так что молчаливость Урмана имела вескую причину.

Никто никогда не видел Урмана с поднятой головой. Он всегда смотрел вниз, словно что-то искал у себя под ногами.

Если кто-либо с ним здоровался, что случалось крайне редко, Урман не отвечал. Либо не слышал, либо не хотел реагировать. Взрослые не обижались на старика. Не то что мальчишки, игравшие на улице. Насмешкам и улюлюканью не было конца. Но Урман невозмутимо продолжал свой путь, не оглядываясь, не сворачивая в сторону и не останавливаясь. Просто шёл, не обращая ни на что внимания. Те, кто его знал, называли его меламедом. Однако к преподаванию в местной школе, содержавшейся на средства еврейской общины, его не допускали. По всей вероятности, из-за неряшливого вида, сильной близорукости, да и вообще из-за многих странностей.

Тем не менее малосостоятельные родители, не имевшие возможности отдавать своих детей в школу, где надо было платить за учение, нанимали его за мизерную плату. Не всегда платили в срок, но всё же уроки помогали ему не умереть с голоду.

Некоторые ученики не прочь были посмеяться над меламедом или преподнести ему малоприятный сюрприз. Один избалованный мальчуган как-то подсоединил к его железной трости электрический провод. Старика основательно тряхнуло, слетели очки. К счастью, стёкла уцелели благодаря изрядной толщине.

Урман не произнёс ни единого слова. Лишь лицо его, всегда с восковым оттенком, сразу побагровело. И, как обычно в моменты негодования, он сосредоточенно задвигал губами. Будто немой…

Родители, вместо того чтобы наказать сына, гордо хвастались его изобретательностью и находчивостью.

– Такой, представляете, умный мальчик. Просто вундеркинд!

– Мы же всё видим и, конечно, понимаем. Что за вопрос?! Правда, он немного шалун. Э… Зато может стать хорошим по электричеству открывателем! Разве нет?

Урман перестал давать уроки «вундеркинду». Его родители обиделись и долго не отдавали ему небольшую денежную сумму, в которой ох как нуждался старик.

Изредка мальчики брали у меламеда уроки дома. Эти вели себя прилично. Может быть, оттого, что очень уж никудышной выглядела его обитель. Пустые стены, рваная клеёнка на столе, голые полы, а на окнах небольшие, давно выцветшие занавески, прикрывавшие громоздившиеся на подоконнике толстые книги с ободранными обложками и пожелтевшими от времени страницами. Всё это вызывало у ребят жалость к учителю, так много знавшему и так тяжко живущему.

Побочным занятием Урмана иногда была продажа небольших дешёвых молитвенников. Особое место в его скудном ассортименте занимали еврейские календари. Но это раз в году. К тому же охотников до них было немного. Он ходил по домам, обивал пороги лавчонок, предлагая за гроши свой товар, дававший ничтожный заработок.

Лишь немногие местные жители, знавшие его и имевшие с ним дело в связи с подготовкой их сыновей к религиозному обряду совершеннолетия, оставались признательны меламеду. Иногда к празднику что-то дарили. Некоторые даже присылали ему домой сверток или заполненную чем-то нужным корзинку. Ведь благодаря меламеду их сын в синагоге не опозорил своих родителей неумением прочитать с выражением мало кому понятные по смыслу отрывки из молитвенника и провести не очень сложное, но замысловатое рукоположение к святым манускриптам. Подобная процедура называлась «бармицвой» и была освящена пятитысячелетней традицией.