Королевская канарейка - Анна Кокарева

из тьмы ради любви ко мне, о которой пела флейта под шелест листвы, всполохи огня невидимых в темноте драконлингов и далёкие беззвучные зарницы адской грозы где-то далеко.

* * *

В бархате июльской тьмы Ганконер провожал меня в спальню. Концерт был прерван рано — я протестовала, но шаман считал, что мне надо отдохнуть после тяжёлого дня, не засиживаться, а время, как он сказал, теперь всё принадлежит ему, и я успею послушать флейту, и вообще всё успею, что пожелаю. Но потом.

Когда я споткнулась во второй раз, он снова зажёг светлячков, но при свете я застеснялась своей сорочки, облитой шипучкой и мозолящей глаза неуместно вздымающейся горой кружев. Озабоченно попыталась хоть как-то пригладить их, и оказалась прижатой к стене:

— Блодьювидд, что ты всё треплешь воротник? Неужто давит? Хочешь что-то полегче?

И я почувствовала, как текуче и неуловимо изменяется моя одежда: сорочка становится простой, без всяких кружев. Замерев, почувствовала шеей и верхней частью груди движение воздуха и обжигающее, стонущее дыхание Ганконера, когда он медленно, глядя в глаза, втиснул палец в открывшуюся ложбинку, как когда-то втискивал стебелёк цветка.

— Ляг со мной, позволь мне… — палец бесстыдно входил всё глубже, потом медленно пошёл обратно, потом снова в глубину ложбинки.

Подавила в себе желание зарыться руками в чёрную шелковистую гриву и потрогать ушко с серёжками, позволяя всё, всё… Покачала головой, и он, почти оттолкнув меня, ушёл.

Всю ночь ворочалась, представляя, как эти длинные пальцы ласкают меня и как он делает всё, что хочет. Заснула только под утро, с мыслью, что ложиться под Ганконера нельзя ни в коем случае: ведь, теоретически, если ночь со мной подарила такую силу Трандуилу, то не окажется ли, что Тёмному Властелину то же самое подарит ещё большую? И что тогда будет? Восстанут мёртвые во всей Арде? Склонен ли он мстить, разрушать и завоёвывать? Тёмный Властелин же… Кто он и что он?

А где-то там Эрин Ласгален, Лотлориэн, да и Шир тоже жаль. Нет, я не потрогаю это ушко.

57. Маутор урук-хай

придёшь с утра в библиотеку,

а там ещё не выдают,

а ты вчера читал запоем

и после кафки жбан трещит

© Андрей Золин

Проснулась поздним утром. Да, здесь не будят. Полежала, вздыхая. Обрывки мыслей сухими осенними листьями, гонимыми ветром, носились в голове. Жизнь-то как поменялась! Господи, как хорошо, что соловей жив и что для меня он тот самый соловушка, что и раньше. Может, и чудовище, но почувствовать себя таким не дал. Плохо, что он меня украл, но хорошо, что не режут и не мучают, а лежу я в кровати и бездельничаю. Что ж, надо как-то жить… Харадримка у кровати напряглась, изобразив готовность услужить, но молчала. Кажется, это не вчерашняя, та поплотнее была.

— Как тебя зовут?

— Иртханну, если госпоже будет угодно, — на вестроне, которому меня учили, и который кое-как понимаю.

Ага, речь он им вернул. Не забыл. Приятно. Надо будет расспросить их попозже: любопытно, чего они могут наговорить, как выразился Ганконер, лишнего. Но не сейчас. Сейчас хочется тихо пережить похмелье от всего: стресса, перемещения между мирами и в пространстве; физического нездоровья и бессонной ночи, наконец.

Спустила ноги с кровати, и под них тут же были подсунуты пуховые тапочки. Молча проигнорировала: нравится чувствовать босыми ногами пол, привыкла у эльфов. Медленно, прислушиваясь к ощущениям, спустилась с лестницы из сахарно-белого кварца, ощущая его прохладу и лёгкую шероховатость, и нога по щиколотку утонула в шелковистом ворсе бордового ковра. Эх, если сюда проберётся скорпион, ему тут раздолье будет. Фиг поймают. Целый лес. Нет, ступням приятно, но не нравится мне одалисочность интерьеров. Доползла до занавесей на одной стене, заглянула за них: белая лестница спускалась в райский сад, в отдалении виднелись зубцы и башни стен — и сидящие на них драконы! Расстояния обманчивы, и размер было трудно оценить, но совершенно настоящие. Ну да, Ганконер предупреждал. Тёмный Владыка… Из эльфийского — стёкол нет, и оконный проём густо испещрён вырезанными в камне рунами; воздух такой же свежий как на улице, а вот холод, жара, ветер и пыль в комнату не проходят.

Целенаправленно дошла до другого конца спальни (госпадя, точно футбольное поле перехожу!). Там за занавесью оказалась пропасть и красивый вид на горы. Кажется, труднопроходимые, со снегом, лежащим на вершинах и в отрогах. Это в июле-то! Ну и места! Это не соловей, это орёл, раз сюда взлетел. Вот и владыка Трандуил, видно, недооценивал, да… Но какой персонаж! И какой мужчина…

— Моя хотеть убрать это и это, — я показала на занавеси и ковры.

Словарного запаса ощутимо не хватало, но Иртханну, снова упав ниц, заверила, что по моему повелению сейчас же всё уберут. Ага, меня слушаются. Более или менее.

— Хорошо. И я не хотеть, чтобы вы падать. Стоять прямо, когда говорить, — точно, не понимает совсем.

Но не могу я, когда со мной лёжа говорят! Топнула ногой:

— Не падать! Я не любить говорить с человек, который лежать!

Похоже, я Иртханну шокировала, но та поднялась:

— Слушаю, госпожа.

— И другим передать!

— Слушаю, госпожа, я передам.

Я благостно покивала в ответ и побрела в уборную. Духа требовать убрать золотой унитаз в форме экзотического цветка у меня не было. Сидела, размышляя, такой ли у душки Ганконера. И если да, то подстелил ли он себе мягкую подушечку или бриллианты так же царапают ему зад, как и мне. Спрашивать его об этом я, конечно же, не стану, но пусть ему икнётся.

Вышла наружу и увидела, что ковры и занавески торопливо убираются. На моё появление рабыни задёргались, панически оглядываясь почему-то на Иртханну, но ниц падать не стали. Чувствуя себя Марфушенькой-душенькой, попавшей в восточный гарем с самобытной утончённой культурой и устоявшимся этикетом и наводящей здесь свои деревенские порядки, неловко прошла к кровати, влезла в ранее предлагавшиеся тапки и тихонечко стала продвигаться в сторону терм. Никто ни о чём не спрашивал и не останавливал. Хорошо. Наверное, привыкли молчать. Отчасти поняла Ганконера с его заклятием безмолвия, хоть и не одобряла по-прежнему.

В галерее, вынесенной наружу, дуло, как и вчера. Какой здесь ветер ледяной! Стояла, прислонившись к перилам, и смотрела то на высокие, пронзительно голубые небеса, то на голые скалы далеко внизу. Их видно было плохо — очень высоко. Дрожала, но не уходила.

— Госпожа! — всё-таки, кому нужно, выходит, доложили.

Обернулась и задумчиво посмотрела на озабоченные чёрные лица. Окликнувшая меня харадримка на всеобщем,