Кузница Тьмы - Стивен Эриксон

мной. Чтобы ты осознал свой страх, но принял его тяжкий вес на свои плечи. Чтобы ты стал сильным и решительным. Чтобы командование легионом научило тебя уважать других.

– В таком случае, отец, позволь спросить: как, интересно, ты хочешь что-либо из этого увидеть, не доверив мне командования?

– Ты так до сих пор и не понял?

– Да кто же тебя разберет? Ты делаешь предложение, чтобы тут же забрать его назад!

– Разве только командирам ведом страх? Как насчет немолодого калеки, который не может больше содержать семью? Или вдовы, которой не прокормить маленьких детей? Как насчет одинокого путника, который проводит ночь без крова, когда на охоту выходят волки? Или сломленного бедолаги, который просыпается каждое утро, зная, что его любовь умерла и любая надежда потеряна? Скажи, кто не живет в страхе?

– Отец, все эти слова ничего для меня не значат. С какими страхами я мог столкнуться, если ты держал меня взаперти, не позволяя ехать в одном строю с тобой и твоими солдатами?

Урусандер вздохнул:

– В свое время ты познаешь страх солдата, Оссерк. Я никогда не сомневался, что ты проявишь отвагу, если в руке твоей будет клинок и речь пойдет о выживании. – Даже похвала отца обожгла юношу, учитывая, каким тоном все это было произнесено. Однако, прежде чем он нашелся что ответить, Урусандер продолжил: – Да и с чего ты вообще вообразил, будто я отдам тебе легион?

Вопрос обрушился на юношу подобно резкому удару в грудь. Оссерк почувствовал, как у него слабеют колени.

– Но… Хунн Раал говорил…

Урусандер поднял брови:

– Хунн Раал? Он похож на хромого пса, который постоянно крутится у меня под ногами. Он из рода Иссгинов: ясное дело, этот тип только и делает, что обнюхивает мне пятки, выпрашивая объедки. Иссгины жаждут вернуться ко двору, а Хунн ближе прочих из всего их отродья подобрался к цели, и ему наверняка кажется, что до нее уже рукой подать. Говоришь, Раал поехал с известием к Матери-Тьме? Хочет добиться у нее аудиенции? – Урусандер покачал головой. – Он всего лишь пьяница с непомерно раздутым самомнением – ведает Бездна, пьяницы считают себя умнее всех, а собственные рассуждения кажутся им гениальными. И естественно, в первую очередь эти глупцы обманывают самих себя. Никакой аудиенции у Матери-Тьмы не будет. Для капитана Хунна Раала уж точно.

– Но я твой сын! Кому еще и унаследовать легион, как не мне?

– Что за странный вопрос? Разве единственное постоянное войско в Куральде Галейне можно унаследовать, будто фамильное поместье или драгоценную безделушку? Это что же, по-твоему, рудник? Кузница? Породистая лошадь? Трон? Ты так ничего и не понял? Никто не может унаследовать легион – нужно заслужить право им командовать.

– Тогда почему ты меня к этому не готовил? Я ничего не мог заслужить, сидя в этой крепости, пока все вы сражались! На что ты меня обрек, отец, будь ты проклят?

Урусандер откинулся назад, слушая тираду сына.

– Почему я так поступил? Да потому, – наконец сказал он, – что желал для тебя лучшей доли.

Сперва Оссерк даже не узнал комнату, в которой оказался, – маленькую, забитую свернутыми гобеленами из помещений наверху. Голый каменный пол усеивали трупики мотыльков, а в воздухе пахло плесенью. Заперев дверь, он бросился на запыленную груду ковров у стены, сотрясаясь от рыданий. Юноша ненавидел собственную слабость – даже ярость лишала его мужества. Он вспомнил Ренарр, снова увидев ее взгляд, в котором не было нежности, а одна лишь жалость. Он подозревал, что девушка прямо сейчас рассказывает о том, что с ней приключилось, своим подружкам и те дружно хихикают.

Обхватив руками ноги, Оссерк опустил голову на колени, борясь со слезами – свидетельством собственного стыда и беспомощности. Его отец берег свою славу, словно скряга, сжимавший в руке последнюю в мире монету, и ничего не собирался оставлять сыну, навеки заковав того в кандалы детства.

«Он с радостью запечатал бы меня в сосуде восковой печатью и поставил на самую верхнюю полку в какой-нибудь пыльной комнате, чтобы я лежал там, будто некое драгоценное воспоминание. Мой отец помнит дни невинности и страстно желает вернуться в собственное детство, но поскольку это невозможно, он хочет, чтобы я стал таким, каким он сам был когда-то, навсегда оставшись Ватой Урусандером довоенных времен.

Я – его ностальгия и проявление его эгоизма.

Я уеду отсюда. Сегодня. Завтра. Скоро. Уеду и не вернусь. Не вернусь, пока не буду готов, пока не сделаю себя заново. Воистину, отец, мне нечего у тебя наследовать, совершенно нечего. И уж точно не твою слабость.

Я отправлюсь в путь. Искать истину. Искать свое место, а когда вернусь, меня будет окружать ореол триумфа и могущества. Я стану таким, как… как сам Аномандер. Ты не считаешь меня умным, отец? Однако я умен. Полагаешь, будто мне недостает мудрости? В том тебе следует винить только себя, но это не важно. Я сам обрету мудрость.

Я покину Куральд Галейн.

И буду в одиночестве странствовать по миру».

Оссерк представил себе лицо отца, услышавшего столь смелые заявления, и его полные разочарования слова: «В одиночестве, сын? Ты что, не слушал меня? Страхи будут преследовать тебя подобно стае воющих волков, готовых тебя загрызть. Единственное настоящее одиночество для любого мужчины, для любой женщины, для любого мыслящего существа – это смерть».

– Знаю, – прошептал Оссерк, поднимая голову и утирая слезы со щек. – Знаю. Пусть волки подберутся поближе: я прикончу их одного за другим. Я убью их всех.

В висках у него стучало, хотелось есть, но все, что он мог, – это лежать на рулонах ткани, закрыв глаза. У боли тоже имелись зубы, острые и жадные, и они глубоко вонзались в тело, готовые растерзать его и уничтожить, кусочек за кусочком, пока не останется совсем ничего.

Вся броня Оссерка бесследно исчезла, вдребезги разбитая стариком, который пытался убедить его, что келья равна дворцу, а заключение в темницу есть великий дар. Даже Хунн Раал ему солгал. Хунн Раал, которого презирал тот, чью жизнь он спас. Стоило ли удивляться, что этот глупец напивался до беспамятства?

«Но он был очень занят, отец. Хунн Раал выступал от твоего имени – что оказалось несложно, поскольку от него требовалось лишь заполнять тишину. Ты этого даже не подозреваешь, но у него расписано все твое будущее. Ты отрекся от любой возможности выбора, дорогой отец.

Я даже рад, что ты не поднял флаг. Легион больше не принадлежит тебе, хотя и об этом ты тоже пока не знаешь. Но он выступит в поход