Генерал Снесарев на полях войны и мира - Виктор Будаков

Подобрались и материальные трудности. Зарплату платить перестали. Единственные регулярные деньги — 70 рублей персональной пенсии, которую получал дедушка. Обратились с просьбой ко всем друзьям и знакомым о подыскании нам работы на машинке. Первую работу нам принёс в начале февраля ботаник Сергей Иванович Матвеев. Я и сейчас помню латинские названия некоторых цветов. С этого момента машинка сделалась неотъемлемой частью нашей жизни…

Геню исключили из коллегии защитников и посоветовали уехать из Москвы. Он уехал в Гудауты юрисконсультом. Кире дали окончить Институт востоковедения. К весне 1930 года у него стала подниматься температура и он начал покашливать. После многочисленных обследований горла и лёгких был установлен диагноз: в очень скверном состоянии миндалины, дают инфекцию всему организму, вызывают температуру, необходима операция. Операция была сделана, температура понизилась. И тут ему предложили место экономиста в далёком Сталинабаде. Таджикская столица в эти годы представляла собой сплошной постоялый двор и стройку; люди приезжали, уезжали, переводились в район, из района в город, трудно было получить комнату. Кира со своей женой Натой то жили за занавеской, то в проходной комнате, то в кухне, то просто под открытым небом. Было непривычно и трудно, и всё было очень дорого. Вдобавок он подхватил лихорадку паппатачи, как её именовали здесь. Лихорадка осложнилась воспалением горла, не совсем зажившим после операции. Воспаление перешло в туберкулёз горла, затем туберкулёз вспыхнул в лёгких. Кира возвратился в Москву…

Конечно, нам помогали. Из Ленинграда аккуратно присылал 50–75 руб. двоюродный брат Костя (Константин Степанович Стефанов, старший сын тёти Веры). Занятия мои с А.В. Неждановой прекратились, но я знаю, что великая артистка не раз через племянницу оказывала нам денежную помощь. Остался неизменным в дружбе и сочувствии А.Н. Де-Лазари; его дочь Долли храбро бывала у нас… С.С. Рябкова, подруга мамы по институту, её дочери Таня и Ляля всегда навещали нас. У Тани у самой был арестован жених, и мы часто стояли в очереди, подменяя друг друга, чтобы отдать передачу в Бутырки. Дядя Саша (Александр Иванович Путилов) был тоже неизменной поддержкой. Большая моральная поддержка шла от Александра Ивановича Тодорского. Он был начальником военно-учебных заведений РККА. Он никогда не отказывал маме в приёме. Он и сам пытался что-то сделать, в чём-то помочь. Я знаю (он сам мне рассказывал об этом много лет спустя), что он говорил о папе в высших сферах командования, поручался за него, утверждал, что он невиновен. Тодорский хорошо знал папу; в 1924–1927 годах он часто встречался и беседовал с ним, т.к. учился в Военной академии и был адъюнктом папы… Между прочим, о Тодорском очень высоко отозвался Ленин как об авторе книги “Год с винтовкой и плугом”. Я думаю, что все хлопоты мамы шли по его совету и под его руководством…

Только дядя Павлуша, младший брат папы, ни разу не поинтересовался, ни разу не протянул руку помощи. Мы его больше никогда с тех пор не видели… Конечно, дом наш стал считаться опасным, он умолк, нахмурился».

А преобразование дома на Воздвиженке из академического в кремлёвско-больничный подвигалось с завидной скоростью. Каждодневный ремонтный гул не стихал до позднего вечера. Начали долбить стены под квартирой Снесаревых. Какие-то, видать, несущие балки обрушились, пол в детской комнате вдруг отделился от стены и образовалась едва не метровая продольная дыра вдоль стены. Зловещие реальность и предзнаменование! Стол, шкафы, кровать заскользили по наклонному полу, что-то улетело вниз. Поскольку опасный надлом случился на глазах у распорядителя работ, немедля поставили подпорки; мебель переволокли в центральную комнату. Евгения Васильевна обратилась в ОГПУ, прося снять печать с кабинета мужа. Через несколько дней комнату распечатали…

К концу лета 1930 года на Зубовской площади в доме 1/2, на втором этаже, в помещении аптеки, перед тем куда-то перемещённой, семье Снесаревых была выделена квартира под номером семнадцать. Дом задним фасадом выходил на Зубовский бульвар, а квартира — большая, пятикомнатная — окнами глядела на площадь. Оттуда тугой волной накатывал беспрерывный гул, так как площадь была замощена булыжником. Стихавшая было ночь ещё более угнетала гулким грохотом изредка проезжавших телег, после каждой напряжённым нервам приходилось ждать, когда же следующая? В доме находилась булочная, было много крыс.

Спешное переселение выдалось тяжёлым и не без потерь. Тяжелей всего было перевезти библиотеку, уложенную в огромные ящики.

Помогали родственники-мужчины. В те дни появился как-то ниоткуда некто Галинин, то ли студент Института востоковедения, то ли доверенный товарищ известного политического ведомства. Он быстро освоился, помогал в погрузке-разгрузке, и лучше бы не помогал: перед входом в квартиру, неловко пошатнувшись, уронил и разбил большое трюмо, у семьи сердце суеверно сжалось от тяжёлых предчувствий.

Нужда заставила продать дубовый, по-старинному импозантный кабинет Андрея Евгеньевича. Не враз удалось сбыть. Стоило времени продать массивные стулья, обитые чёрной кожей, с резными геральдическими львами, венчавшими спинки, огромный диван, огромный стол: в Москве становилось всё теснее, и большую мебель трудно было втиснуть в многолюдные комнаты.

Устроиться по-хозяйски в новой квартире так и не удалось, некоторые ящики с книгами остались неразобранными до переезда в Кусково; слишком жестоко замешивалось время!

17 апреля 1930 года жена Снесарева шлёт наркомвоенмору Ворошилову письмо-ходатайство: «Мой муж, профессор Андрей Евгеньевич Снесарев, уже почти три месяца как арестован. Совершенно не зная за ним какой-либо вины и не имея возможности выяснить причины его ареста, обрашаюсь к Вам, как к Главному Начальнику и кроме того лично знающему моего мужа, с просьбой об ускорении разбора его дела и его скорейшей реабилитации как человека, с первых дней Октябрьской революции добровольно поступившего в ряды Красной армии и принимавшего активное участие в её организации». То, что они лично знакомы, — может, и не в строку лыко: упоминание о знакомстве, сразу вставал перед глазами Царицын, могло быть не совсем по душе наркомвоенмору. Но далее письмо являет вид вполне убедительный и информационно и эмоционально. Кратко излагаются послужные вехи мужа, затем — бедственное положение семьи из девяти человек, оставшихся без кормильца, и заканчивается письмо по всем канонам лояльности и почтительности: «Надеясь на Ваше доброе и беспристрастное отношение к судьбе моего мужа, ещё раз прошу не отказать в проявлении Вашей гуманности к его семье принятием участия в скорейшей ликвидации этого тяжёлого недоразумения».

Отдадим в данном случае должное Ворошилову. Он лично и, как водилось, «совершенно секретно» обращается к заместителю председателя ОПТУ тов. Ягоде: «Посылаю копию письма, полученного мною от жены проф. Снесарева. Я думаю, что целесообразно поставить вопрос о его освобождении, принимая во внимание его старость, а также то, что проф. Снесарев работает над окончанием своей важнейшей работы об Индии. Прошу не отказать сообщить мне Ваше мнение и решение. Об освобождении можно говорить, разумеется, если вина Снесарева не столь велика, а роль в раскрытой организации не являлась первой». Прекрасно зная нравы карательно-сыскного ведомства страны и его руководства, Ворошилов в последнем предложении прибегает к союзу «если», в душевном порыве, исходя из послужного красноармейского пути Снесарева, полагая, что его антисоветская роль никак не может быть первой.