Точка опоры - Афанасий Лазаревич Коптелов

Константиновна, воспользовавшись малейшей паузой.

— Да, о семье, — подхватил Владимир Ильич. — Не завернули в Питер?

— Не рискнул. После побега было очень трудно. — Иван Васильевич сдержал вздох. — Хотя о жене ужасно тревожился. Вот и сейчас…

— Семья у вас! — Владимир Ильич дотронулся рукой до плеча гостя. — Как, вы даже не слышали, что у Прасковьи Никитичны, — так, помнится, вашу жену зовут?..

— Эдак! — Иван Васильевич выпрямился на стуле, глаза его засияли. — Сын или…

— Дочка! — Владимир Ильич пожал ему руку. — Поздравляю! От всей души!

— Лидочкой звать, — добавила Надежда Константиновна. — Мы написали в Питер, чтобы помогли им.

— Спасибо! — Бабушкин обеими руками хлопнул себя по груди. — Вот радость-то какая!.. А я думал: не приключилось ли беды? Могли ведь Пану в тюрьму упрятать. За хранение нашей литературы. Тайничок-то в Москве был не особенно надежный. Знал, что время-то у Паны подходит, а если в одиночке…Всякое бывает при родах, могла и не вынести. Лидочка, говорите? Праздник на душе!..

— А у нас нет ничего, — проронила Надежда Константиновна. — Ради бы такого случая…

— Я схожу.

Владимир Ильич встал, но Иван Васильевич удержал его за руку:

— Не надо сейчас. Душевное слово всего дороже.

Надежда Константиновна ушла в кухню варить обед, и вскоре даже в столовой запахло керосинкой.

Владимир Ильич сказал, что завтра с утра у него свободные часы и он покажет гостю город. Первым делом они купят цветы и отправятся на могилу Маркса. Бабушкин кивнул головой — он и сам собирался завести разговор об этом.

— Побываем в палате общин, — продолжал Владимир Ильич, — послушаем буржуазных говорунов. Златоустов! Я, как смогу, буду переводить. Потом заглянем в типографию, в дом, где когда-то выступал Маркс, проедем в пролетарский район. Со временем поприсутствуем на каком-нибудь рабочем собрании.

— Все, все интересно для меня. Если это не помешает вашей работе… Да мне бы и самому какую-нибудь немудреную работенку. Долго я не задержусь тут, а без дела не могу.

— Немудреную? — прищурился Владимир Ильич. — А по-моему, вам необходимо заняться именно мудреной работой, к тому же крайне необходимой. И по вашей специальности.

— Что-то не пойму… Слесарем на завод?

— Зачем же слесарем? Стоило ли ради этого приезжать в Англию? — Владимир Ильич слегка приподнял указательный палец. — Я имею в виду вашу новую специальность публициста!

— Ну уж, вы… Так громко… Какой же я…

— Не прибедняйтесь, Иван Васильевич, это вам не к лицу. Да, милый человек, не к лицу. Впрочем, вы это сами понимаете.

— Заметки в «Искру» писал, так это…

— После того, как вы в приложении к «Искре» дали блестящую отповедь либеральным народническим брехунам, вы — публицист. Страстный, глубоко принципиальный, партийный публицист. И работа для вас есть благодарная. Уверен — она придется вам по душе. Знаете, с чего начался литературный путь Максима Горького? — снова на секунду прищурился Владимир Ильич. — А вот послушайте. Было это, если мне не изменяет память, в девяносто втором году. Пришел он в Тифлис. Там его приютил один политический ссыльный. Послушав его устные рассказы, положил перед ним стопочку бумаги и сказал: «Пиши. Пока не закончишь рассказ, не выпушу из комнаты». И под этим домашним арестом Горький написал свой первый рассказ «Макар Чудра». Вот и мы последуем этому примеру.

— Но я же… Горького из меня не получится.

— И не надо никакого подражания. Просто вы опишете свою жизнь. Начиная с детства. День за днем. Рабочую среду, участие в кружках, работу агента «Искры».

— Так много…

— Будет хорошо, если получится много. Со всеми подробностями. А у вас получится. Заплатим из партийной кассы. Со временем издадим книгу. Договорились?

— Ну что же… Попробую…

— Не попробуете, а напишете.

Той порой раздражающий ноздри запах керосинки уступил место аромату мясного супа, и Надежда Константиновна пригласила к столу. Гостю и мужу налила в тарелки, а себе в кружку. Бабушкин похвалил суп, обильно приправленный луком, Владимир Ильич сказал, что давно такого не ел (Надежда, помня о его катаре, редко варила с луком).

За обедом, по-английски поздним, а потом и за чаем вспоминали Питер, Невскую заставу, общих знакомых с заводов Шлиссельбургского тракта…

Была уже ночь, и Бабушкин изредка посматривал на окно, выходившее на едва-едва освещенную Холфорд-сквер. Перехватив его взгляд, Владимир Ильич сказал:

— Жить вы будете в коммуне. Нет, нет, вы никого там не стесните. Там у нас одна комната для приезжих. Я провожу вас. Тут недалеко.

— А не поздно? — сказала Надежда Константиновна. — Может, сегодня и у нас…

— Коммунары, ты сама знаешь, угомоняются далеко за полночь.

— А утрами спят, как актеры. Вы, Иван Васильевич, завтракать приходите к нам. Будем ждать.

Для коммуны была снята на двух этажах квартира из пяти комнат. В одной жила Засулич, в другой — Мартов, в третьей — Алексеев. Четвертую комнату приберегали для приезжих. В пятой, самой большой, была столовая с камином, в котором из-за отсутствия дров и угля еще ни разу не разводили огня, Мартов нередко с сожалением посматривал на него, прищелкивая языком.

— Эх, шашлычок бы!..

И разводил руками: не разламывать же для камина стулья. Владелец дома и без того подозрительно относится к ним — для него австрийским полякам-эмигрантам; даже квартирную плату потребовал за три месяца вперед.

Вот в эту-то квартиру, точнее — в столовую, и привел Владимир Ильич Бабушкина и, едва перешагнув порог, приостановился перед тучей дыма.

— Ну и накурили вы, друзья! Дышать нечем. — Обвел глазами лица жильцов, показавшиеся ему лиловыми. — Принимайте гостя! Вернее нового товарища по коммуне. — И отрекомендовал: — Иван Васильевич Бабушкин.

Все встали, не гася сигарет.

Бабушкин направился было к Вере Ивановне, чтобы ей первой пожать руку, но к нему мелкими шажками подбежал Мартов и поздоровался широким театральным жестом:

— Несказанно счастлив видеть! Сожалею, что не был знаком в Питере, но хорошо наслышан о товарище Богдане.

— А мне, — протянула узенькую руку Засулич, — очень многое рассказывала о вас Калмыкова, влюбленная в наиприлежного ученика рабочей школы.

— Я что же… — смущенно пожал плечами Бабушкин. — Учился, как все.

— Позвольте и мне засвидетельствовать свое почтение, — слегка шаркнул ногой Николай Александрович; поздоровавшись, подвинул стул от стены к столу. — Садитесь. Рассказывайте, как там наша Россия?

Бабушкин осмотрелся — пятого стула не было, — и он, считая себя моложе всех, продолжал стоять.

На столе, ничем не покрытом, белели позабытые после обеда щербатые тарелки. Одна из них была так переполнена окурками, что часть их свалилась на столешницу. В чайном блюдце сахарный песок оказался смешанным с крошками табака. На полу газетные обрывки, в углу возле двери коробки из-под сигарет.

«Что же они