Аэропорт. На грани катастрофы - Артур Хейли

возражать против этого, поскольку в течение всего полета самолет пилотировал Хэррис.

Хэррис передал радиограмму и откинул кресло назад, давая отдых телу.

А в соседнем кресле Димирест упорно старался сосредоточиться на полете, но это ему никак не удавалось. Искусному и опытному пилоту во время управления самолетом нет необходимости полностью отключаться от всего – даже в таких трудных условиях. И сколько бы Димирест ни гнал от себя мысли о Гвен, они продолжали кружить у него в мозгу.

Гвен… Еще сегодня вечером такая красивая, оживленная, и вдруг… «Если мисс Мейген выживет…» И уже никакого Неаполя, рухнули все их планы… Гвен… Всего два-три часа назад она сказала ему – ее безупречный английский говор, ее нежный голос все еще звучал в его ушах: «Дело в том, что я люблю тебя…» Гвен… Ведь он тоже любит ее, к чему себя обманывать…

С мучительной тревогой он думал о ней, и воображение рисовало ему, как она лежит там, на полу самолета, окровавленная, без сознания… с его ребенком во чреве… Он так настойчиво понуждал ее отделаться от этого ребенка… Она сказала ему с горечью: «Я все ждала, как и когда ты к этому подберешься…» А потом, она была так взволнована: «…Это как подарок… Кажется, что произошло что-то непостижимое – огромное и замечательное. И вдруг… мы должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка».

Но он был настойчив, и кончилось тем, что она уступила: «Ну что ж, вероятно, в конце концов я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт».

Ни о каком аборте теперь не могло быть и речи. В клинике, куда отправят Гвен, аборт невозможен – разве что встанет вопрос о спасении жизни матери. Но судя по тому, что сказал доктор Компаньо, вопрос так не встанет. А потом, после клиники, будет уже поздно.

Значит, если Гвен выйдет живой из этой переделки, ребенок появится на свет. Вернон Димирест не в силах был разобраться сейчас в своих чувствах: не понимал – огорчает его это или радует.

Ему вспомнились и другие слова Гвен:

«Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребенок… где-то есть живое существо, в котором продолжаешься ты».

Она говорила о ребенке, которого он никогда не видел, не знал даже его имени, – о девочке, сразу же после появления на свет навсегда исчезнувшей из его жизни в соответствии с «Тремя пунктами». Когда Гвен стала расспрашивать его, он не мог не признаться, что порой мысль об этой девочке, о том, что с ней сталось, мучает его. Однако он не признался в другом – в том, что эта мысль посещает его чаще, чем ему бы хотелось.

Ей, его дочери, теперь уже должно быть одиннадцать лет. Димирест помнил день ее рождения, хотя и старался выкинуть эту дату из головы. Каждый год в этот день у него возникало желание что-то сделать для нее – может быть, просто послать поздравление… Вероятно, это потому, думал он, что у них с Сарой нет детей (хотя они оба хотели бы их иметь) и ему неведома радость, какую доставляет родителям день рождения ребенка… А потом внезапно его начинали терзать вопросы, на которые не было ответа: где его дочь? Какая она? Счастливо ли сложилась ее жизнь? Иной раз он невольно вглядывался в лица девочек на улицах, и, если их возраст казался ему подходящим, мелькала мысль: а вдруг… Потом он издевался над собственным идиотизмом. Иногда его охватывала тревога: может быть, его дочери плохо, может быть, ее обижают и она нуждается в помощи, а он ничего не знает и ничем не в силах ей помочь… Рука Вернона Димиреста судорожно сжала штурвал.

И тут он впервые отчетливо понял: повторения еще раз всей этой муки он не вынесет. По самой своей натуре он не мог мириться с неизвестностью. Другое дело аборт – это было что-то определенное, окончательное. И даже то, что говорил Энсон Хэррис, не могло бы поколебать его решения. Конечно, впоследствии могли бы возникнуть сомнения – правильно ли он поступил. Впоследствии он, возможно, мог бы и пожалеть. Но он бы знал: что сделано, то сделано.

Течение его мыслей резко нарушил голос в динамике над головой:

– «Транс-Америка», рейс два, говорит Кливленд. Левым заходом берите курс два-ноль-пять. При готовности начинайте спуск на шесть тысяч. Сообщите, когда уйдете с десяти.

Димирест взял на себя все четыре сектора и начал спуск. Затем переставил указатель курса и плавно вошел в вираж.

– Говорит «Транс-Америка», рейс два, ложимся на курс два-ноль-пять. Уходим с десяти тысяч, – передал Энсон Хэррис Кливленду.

Когда самолет начал снижаться, болтанка усилилась, но с каждой минутой они были ближе к цели и надежда на спасение росла. Теперь они приближались к невидимой воздушной границе, где Кливлендский центр передаст их Чикагскому. После этого еще тридцать минут лета, и они войдут в зону наблюдения аэропорта Линкольна.

Энсон Хэррис проговорил негромко:

– Вернон, вы, конечно, понимаете, как я расстроен из-за Гвен… – Он умолк, потом нерешительно добавил: – Что у вас там с ней, меня не касается, но если я по-товарищески могу быть чем-то полезен…

– Ничего не требуется, – сказал Димирест. Он отнюдь не собирался раскрывать душу Энсону Хэррису, который в его глазах был хотя и отличным пилотом, но типичной старой девой в штанах.

Димирест уже пожалел о том, что так разоткровенничался несколько минут назад, когда чувства взяли верх над сдержанностью, а это случалось с капитаном Димирестом не часто. Лицо его стало замкнутым – обычная маска, под которой он привык скрывать свои переживания.

– Восемь тысяч футов, продолжаем снижаться, – передал Энсон Хэррис центру наблюдения за воздухом.

Димирест, следуя заданным курсом, неуклонно вел самолет на снижение. Глаза его в строгой последовательности перебегали с прибора на прибор.

А мысли снова невольно возвратились к этому ребенку – его ребенку, появившемуся на свет одиннадцать лет назад. Он долго колебался тогда – не мог решить, не признаться ли во всем Саре. Они могли бы удочерить эту девочку, вырастить ее как родную дочь. Но у него не хватило духа. Он побоялся, что его признание будет слишком большим потрясением для Сары, что она не согласится взять ребенка – ведь в каком-то смысле он служил бы ей вечным укором.

Но потом – к сожалению, слишком поздно – он понял, что был к Саре несправедлив. Конечно, его признание должно было потрясти и оскорбить ее… Так же, как и теперь, она будет потрясена