Другой класс - Джоанн Харрис

Харрингтон рядом со мной вновь беспокойно завозился – я и позабыл, что он тоже тут, – и теперь уже можно было расслышать его дыхание, почти столь же затрудненное, как и мое собственное. Я наклонился и осмотрел его; в сознание он еще не пришел, да и крови потерял довольно много.

– Харрингтону нужен врач, – решительно заявил я.

– А как мы со Спайкли поступим? – спросил Дивайн.

– Позвоним в полицию из больницы. Давайте-ка все вместе отнесем Харрингтона в машину мистера Уинтера.

Следующие несколько часов прошли словно в тумане. Отвратительный кофе; суетящиеся сиделки; необходимость заполнять кучу каких-то бумаг; жена Харрингтона, совершенно ошарашенная полученным известием. Уинтер сказал в больнице, что я пережил шок, сообщил о весьма прискорбном состоянии моего сердца и настоял, чтобы и меня кто-нибудь осмотрел, пока другие врачи будут заниматься Харрингтоном. Доктор Дивайн тоже, между прочим, так никуда и не ушел и все время, точно упрямый часовой, оставался со мною рядом, несмотря на мои яростные протесты (и садовый гном по-прежнему торчал у него из-под мышки).

Наконец нам осталось только дождаться приезда полиции в отведенной для нас маленькой комнатке. Там мы сумели немного прийти в себя и собраться с мыслями, хотя Уинтеру явно было не по себе, и он все время посматривал на часы. Зато доктор Дивайн держался стоически и преспокойно прихлебывал чуть теплый больничный кофе.

До сих пор у меня не было ни времени, ни возможности хотя бы рассмотреть то письмо. А может, мне не очень-то этого и хотелось: ведь и так уже практически все части того невидимого механизма сами собой встали на свои места. А я вдруг почувствовал себя страшно усталым; больше всего мне хотелось лечь и проспать до начала следующего тысячелетия.

Какая ужасная вещь – мудрость, она не приносит мудрецу ни малейшей выгоды! Уинтер, должно быть, с самого начала понимал, за какой информацией мы охотились. Он пытался предупредить меня, что слишком активно преследовать эту цель опасно, ибо она, подобно духу Маниту[162], способна обернуться против меня и, превратившись в чудовище, разорвать меня на куски.

Уинтер видел, что я держу этот конверт в руках, словно не решаясь прочесть письмо. Это был самый обыкновенный дешевый голубой конверт – такими обычно и пользовался Гарри. Чернила слегка поблекли от времени, но читалось все достаточно хорошо. Вот только надпись на конверте была сделана явно не Гарри. Я был настолько убежден, что это его письмо, а значит, и почерк должен быть его, что даже не сразу вспомнил, чей же это на самом деле почерк – такой по-детски аккуратный, буковка к буковке. Но потом я догадался – ведь этот почерк мне когда-то был очень хорошо знаком, я столько раз правил ошибки в переводах, выполненных этим почерком. Вот только какое отношение имел к такому письму Джонни Харрингтон? И с какой стати юный Дэвид Спайкли вздумал писать Эрику Скунсу?

– Письмо моя мать нашла, – сказал мне Уинтер. – И, конечно, сразу поняла, что это значит. Я же говорил: с шантажом она давно знакома. И она, разумеется, сразу стала выяснять, что он за человек и сколько она с него может поиметь. Она узнала, например, что Спайкли с момента слушания в суде дела Кларка регулярно получает кругленькую сумму наличными, и после этого заявила мне, что совершенно не понимает, с какой стати ей убираться в домах стариков, если есть куда лучший способ себя обеспечить. Вот она и заставила меня заняться расследованием, которое вполне перекликалось с тем, что я делал для вас. И в итоге я сообразил, что для меня в этом кроется реальная возможность наконец-то от нее сбежать.

Я с трудом перевел дыхание.

– Ясно…

Да, мне действительно все стало ясно. Все части механизма встали на свои места; он успокоился и затих. Я понимал теперь, почему Эрик так не хотел выступать свидетелем во время суда над Гарри Кларком; почему он сразу после окончания процесса на семь лет покинул «Сент-Освальдз»; почему вполне сознательно уничтожил посылку Гарри; почему так стремится поскорей выйти на пенсию и почему тем вечером спросил у меня: «Насколько хорошо мы на самом деле знаем своих друзей? Разве можем мы знать, что таится у них в душе?»

– Я вам сейчас чаю принесу, – сказал Уинтер. Я видел по его лицу, как сильно он встревожен. Он вышел, и я остался наедине с доктором Дивайном, который по-прежнему сидел в какой-то застывшей позе, держа под мышкой садового гнома, присланного Гарри.

– Не читайте это письмо, Стрейтли, – вдруг посоветовал он мне. – Какой в нем смысл, в конце концов, после стольких-то лет?

Я начал что-то ему объяснять, а гном насмешливо на меня поглядывал.

– Если бы мы смогли доказать, что Харрингтон солгал, – сказал я, – что насиловал Спайкли не Гарри, а… кто-то другой, то нам, возможно, удалось бы наконец очистить имя Гарри Кларка и с полным правом отслужить по нему поминальную службу.

– И что потом? Сдать Эрика полиции?

Я покачал головой.

– Но это же вовсе не означает…

– Послушайте, Стрейтли, – прервал меня Дивайн. – Вы представляете, что за этим потянется? Очередной громкий скандал в «Сент-Освальдз»! Директор школы обвинен в тайном сговоре с преступником! Еще один из преподавателей оказался насильником! И наверняка ту старую историю тоже извлекут на свет божий и снова станут мусолить, словно все это случилось только вчера. А ведь Эрик собирается на пенсию. Он сам так сказал. И потом… – Нос Дивайна раздраженно дернулся. – И потом, этого ведь у нас никогда больше не было. Об этом сам Гарри Кларк позаботился.

– Гарри?

Дивайн кивнул.

– Да, Гарри все знал. Похоже, юный Спайкли все-таки ему признался. Гарри, конечно, мальчику ничего не сказал – не мог, – но сам определенные меры предпринял, и действовал он, как всегда, по-своему… – Заметив, какое у меня при этих словах стало лицо, Дивайн слегка попридержал коня, но все же, помолчав, воскликнул: – Ох, да не смотрите вы на меня так! Ведь и вы, несомненно, должны были что-то подозревать. Вы ведь с Эриком такие старые друзья…

– Нет. Мне никогда и в голову это не приходило, – беспомощно пролепетал я.

У меня вдруг страшно разболелась голова, даже слезы на глазах выступили. Я полез в карман за носовым платком и наткнулся на тот конский каштан, который подобрал в парке несколько недель назад; тогда каштан был таким красивым – блестящий, маслянисто коричневый, – а теперь поблек, сморщился, ссохся, точно куколка насекомого. Я не играл в игру «Чей каштан крепче?» уже лет пятьдесят, но каштаны порой по-прежнему подбираю, как когда-то в далеком детстве, когда мы с Эриком учились в школе «Сент-Освальдз».

– Вы когда-нибудь играли в каштаны, Дивайн? Ну, в школе, конечно.