Гномон - Ник Харкуэй

Неужели я все сделала?

И если я, то кто я? Кто совершает паломничество в Аид? Есть женщина, Афинаида, которая идет за своим сыном по дорогам, которые полагала невообразимыми или даже воображаемыми. Это был чудесный ребенок, рожденный гениальным отцом от гениальной матери, и он был им радостью.

Но и другие женщины спускались в Аид. Деметра вошла в темноту ради своей дочери Персефоны и отворила двери для Афродиты, которая искала Адониса. Персефона в свою очередь убедила седого царя отправить Эвридику домой с Орфеем. История гласит, что в самом конце Орфей потерпел поражение, но было ли это предрешено? Случайность это или глубокая игра богов? Эвридику погубил змей, когда она бежала от похотливого Аристея, который, в свою очередь, был отцом Актеона и Макриды. Актеона разорвали псы, но Макрида стала нянькой младенцу Дионису, родившемуся, когда сердце его первой, убитой жизни — Загрей, также змей — поместили в его мать. Дионис, в свою очередь, был сыном Аполлона, который сразил змея, чтобы узнать пророчество, а его безумные служительницы разорвали Орфея, когда певец вернулся из Аида без Эвридики. Голова Орфея продолжала петь, плывя вниз по реке, и эта песня — путь, по которому Персефона возвращается в смертный мир каждый год, и таким образом достигается цель Деметры. Смерть — это весна, и боги цикличны, как пшеница. Они повторяются, возвращаются и играют краплеными картами. В чью же игру я играю сейчас и какова будет моя награда, если выиграю?

Кто скачет на мне в Аид? Или я поддаюсь самообману? Если бы бог решил скрыть свои черты, обманул бы он даже меня?

Если я доберусь до своей цели, истает ли Афинаида, вырастет ли на ее месте та, что все время чувствует то и так, как я только что: сила абсолютная и неизбежная? Есть ли в божестве место для объятий и смеха? Для подгоревших сосисок и пьяных выходок?

Я смотрю на Сципиона и думаю: если подниму взгляд, увижу стены Чертога Исиды и свое лицо, написанное не только на восточной панели, но и глядящее на меня оттуда, где я стояла несколько часов назад, в центре комнаты. Была ли я тогда джинном, увидевшим самого себя через сложную линзу? Джинн ли я теперь, когда оглядываюсь назад? Был ли тот рой не нападением, а лишь последствием близости к своей неукрепленной, необожествленной, доалкагестной личности? Но разве мне не говорили недавно, что, когда Алкагест внутри тебя, он был там всегда? Что, когда выходишь за сметные рамки времени, причина и следствие более не связаны друг с другом?

Я прикасаюсь к своей щеке, чтобы напомнить себе ее форму, и не чувствую раны. Когда наконец поднимаю взгляд, я по-прежнему в Эребе, и передо мной не один труп, и даже не девять, но целую армию уложили гнить в прахе — если здесь вообще что-то гниет. Если бы я не остановила распад внутри гроба.

Половина тел похожи на убийц, которые приходили ко мне: черви, одетые как люди. Другие — павлины. За мертвыми — ряд за рядом высятся живые, точно кукуруза в долине. А за ними — Коцит, первая река, которую мне нужно пересечь.

Коцит, имя которому Плач, лежит за последними шеренгами врагов.

— Боги состязаются, — шепчет мне в ухо Всезнайка. — Я предупреждал.

* * *

— За что? — спрашиваю я. — За что вы боретесь?

— Положение, — говорит Всезнайка.

— Положение? То есть почести? Так?

— Скорее, престолы и власти. У этой вселенной есть некая форма. Она — орудие для определенной цели. Я хочу придать ей иную форму.

— Царь Павлин. Ангра-Майнью.

— Если угодно. Я убил змея, но он не умирает.

— Значит, Загрей.

— Или другой змей. Все они на одно лицо. Как бы там ни было, сердце по-прежнему бьется.

— В смертной женщине?

— Обстоятельства не ясны.

— Не стану делать вид, будто понимаю, что это значит.

— Я тоже — потому: неясность. Боги не сдаются. Чтобы выкорчевать бога, сперва нужно вознестись самому.

— Ты бросаешь вызов Богу.

— Бог для того и существует, чтобы бросать ему вызов. Возможно, еще для того, чтобы его ели, как ты сама отлично знаешь. Чтобы быть похороненным и возродиться из земли, пещер и священных деревьев. Я не хочу, чтобы меня пожрали. Я сделаю из этой вселенной осадное оружие, чтобы штурмом взять замок следующей. Я не желаю возрождаться или пресотворяться, чтобы стать удобрением для какого-то священного древа или чтобы мое сердце проглотила какая-то очарованная овца, а потом пробудиться крестьянским богом землепашества. Мне довольно быть тем, чем я стал, и я предлагаю бороться, даже если вселенная меняется целиком. В этом мы с тобой в некотором роде союзники.

— Правда?

— Конечно. Твой сын мертв. Его душа утекла, тело должно отдаться земле и ветрам. Из его трупа должны родиться цветы и пчелы. Ты отвергаешь такое будущее. Восстаешь против смерти и Бога. Ты взыскуешь его воскресения: преображения вселенной по своей воле и вкусу. Ты не хочешь истребить время с мига его смерти. Ты хочешь вернуть его живым здесь и сейчас: стать ему спасительницей, спасать его снова и снова. У тебя Алкагест. Скажи мне по чести: обладая им, отдашь ли ты его теперь? Когда вернется Адеодат, разве отдашь его вновь в руки судьбы, чтобы увидеть, как он умрет на следующий день, утонув в озере? Смиришься ли тогда с тем, что срок его вышел? Разумеется, нет. Мы в этом едины. Мы желаем целостности и личной безопасности.

— Целостности для моего сына.

— А он не ты? Созданный из тебя, выращенный тобой, оторванный от тебя так, как можно было бы оторвать руку или ногу? Ты желаешь придать вселенной форму, которая тебя устроит, — я тоже. Поскольку наши вселенные совместимы, я говорю, что мы едины.

Я смотрю на поле боя и реку за ним.

— Тогда проведи меня на другой берег.

Всезнайка хохочет:

— Доберись туда сама, ведьма! Прекрати притворяться, будто ты меньше, чем ты есть, — будто ты та же тихая женщина, какой была, когда любовник выставил тебя из дома. Знаешь ли, что твое имя нигде не выписано в книгах его жизни? Он тебя вымарал. Все кончено. Кровь ушла в песок. Провозгласи свое намерение и увидишь, что будет.

Я хмурюсь, затем прикусываю щеку и сплевываю:

— Я перейду реки Аида.

Я слышу голоса, хор в какой-то огромной пещере у себя за спиной, музыка гудит в моих легких. Земля вздрагивает, и я падаю.

Земля — или мой любимый сын под ногами. Всезнайка не шевельнулся.

— До встречи, — говорит он.

Я вижу что-то наверху, что-то огромное в небе. Огромная белая волна катится по Эребу.

Я смотрю, а он свитком разворачивается поперек ночи, затем падает.

* * *

Тьма под водой — это тьма тоннеля, странного и холодного. Вон там свет, впереди, и со всех сторон камень. За мной стелется тень Эреба. Я плыву вперед и вижу, как бледный белый свет гаснет в потоке. Я плыву дальше. Там что-то есть: странная раковина, будто черепаха уселась на телегу, а рядом — мужчина умоляет сохранить ему жизнь.