Гномон - Ник Харкуэй

Я такая страшная?

Вот что-то серебристое висит на цепочке. Нужно забрать: это мое, часть моего сына. Я тянусь к ней, но у меня нет рук, чтобы забрать ее у него.

Только кошмарная пасть.

Потом сверкают спирали синего света, и вода вокруг меня меняется.

* * *

В холодной синей воде я дома. Я могу дышать. Нет причины спешить. Море — мое тело, оно тянется от моих боков и касается всего вокруг, касается рыб и млекопитающих, скал и кораблей, бьющихся сердец и заросших килей, ужасов и извержений. В полумиле отсюда спит в своей лодочке ловец крабов. На таком же расстоянии с другой стороны черепаха, и, будь я голодна, из этого самца вышло бы отличное угощение. Тысячи рыб, слишком мелких, чтобы за ними гоняться, бессчетное число людей на прибрежных отмелях. Я их чувствую как полосу неумелого бултыхания по всему боку, а потом около рта возникает чувство, которого у тебя нет: подрагивающее ощущение, которое окрашивает подвижное тело в жизнь или ее отсутствие. Оно не позволит мне гнаться за буйками сети в миле позади, спутав их с тюленями. Не позволит упустить тунца в голубых водах или дрожащего, перепуганного человека, который завис передо мной в позе поклонения.

Что за странное создание — человек под волнами. Что за диковинное, опасное путешествие — отправить туда, где не можешь дышать; безо всякой защиты плыть рядом с созданиями, способными разорвать тебя на куски; застыть в чуждой стихии над развалинами храма, опустевшего тысячу лет назад. И все это ради чего, собственно? Не ради власти, не ради богатства. И то и другое у него есть. Ради интереса? Неужели недостаточно красот и ужасов на суше?

Теплая река омывает меня, и я грежу — неподвижная, в потоке отдыхаю лишь миг, сколько бы он ни продлился, — а он смотрит на меня в ответ, крошечный и неуклюжий; только сейчас осознал, насколько абсолютна моя власть здесь, в этом мире, где находимся мы оба.

Что за мысли проносятся в его голове? Осознание смертности? Ожидаемо. И все же что-то еще, некая алчность, желание обладать мною, забрать с собой на сушу как трофей, не мертвую, но живую. Признавая мою абсолютность, он влюбился в меня. В асексуальном смысле он хочет, чтобы мое тело принадлежало ему, а его тело — мне.

Он бросает что-то в глубину. Жертвоприношение золотом и серебром.

— Скорее! — говорит Всезнайка. — Скорее!

Мое тело — лучшая мать, чем мой разум, оно устремилось следом за вертящейся в темноте искрой, оставив человека позади.

Раз, два — сделано. Поймала.

Повернуться и уронить его в реку. Его дар мне, мой — реке. Его талисман. Мой ключ.

На другом берегу Коцита, потока, именуемого Плачем, я ступаю на сухую землю и продолжаю идти. Позади, на другой стороне, тонут в песке две армии — червей и павлинов.

* * *

На равнине Эреба, в царстве Гадеса, рядом с черной и опасной рекой Стикс, я развожу костер и называю свой обед его тайным именем. Слепые окуни размером с дикого кота, с уродливыми, похожими на мастерок каменщика, головами, бьются у моих ног. Хоть и странная рыба, но хороша на вкус. И в этом пустынном, лишенном запахов месте аромат масла и специй на сковороде приятен, как теплый солнечный луч в зимней комнате. Испачкав пальцы грязью Эреба, я узнаю множество местных фактов: последней, кто толком умел готовить и прошел здесь в полном сознании, была Агата из Дельф, это было пятьсот лет назад. Она охотилась за своим мужем, но мерзавец был жив-здоров и поселился в Македонии с экзотической танцовщицей. Она приготовила воспоминание о похожей на гусыню птице, твари минувших столетий, и ею выкупила это горькое подтверждение жизни. Некоторое время спустя она фруктовым пирогом купила проход на одно из малых небес, и там ей прислуживают мужчины с руками скульпторов и развлекают беседами наяды. Не знаю, готовит ли она по сей день закуски, но все возможно.

Наверное, я могу попробовать отдать приказ Харону. Но зачем, если можно сторговаться вежливо? Грязь шепчет, что он любит поесть, поэтому я готовлю. Пусть запах мягкой рыбы и перца объявит о моем прибытии.

Я узнаю его по треску сухого дерева и порыву горного ветра. Долго высматриваю его, почти невидимого на фоне потока. Он гребет ко мне, его руки мокры от черной воды, и он вытирает их о свой балахон, когда выходит на берег и вытаскивает лодку повыше. Я предлагаю рыбу в обмен на проезд. Когда он пробует чуть-чуть, чтобы оценить товар, перевозчик громко смеется. Спрашивает, как меня зовут, и я хочу сказать «Афинаида», но губы почему-то выговаривают «Алкагест». Он кивает и подносит мои пальцы к губам. Он по-своему даже хорош собой.

Рыба настолько хороша, говорит он, что мне полагается подушка, а если я снова к нему приду, он позволит мне править лодкой. Интересно, каково это — жить здесь, возить души через ненавистную реку и рыбачить на ее берегах? Спокойно, думаю я, спокойно до скуки. Я так и говорю перевозчику, и он снова смеется. Под килем вода шипит в раздражении от его веселья, Харон улыбается еще шире. Он галантно высаживает меня на другом берегу и пяткой давит краба, который пытается ухватить меня клешней.

Когда он машет рукой на прощание и налегает на шест, я думаю, что Харон наверняка отчаянно хочет кого-то затащить в постель.

Он, конечно, хорош собой. Но все равно нужно идти.

* * *

Река Лета широкая, но мелкая. Забвение — хрупкая штука, память о боли или гневе может показаться на поверхности, если ветер силен. Я перехожу вброд и слышу, как шепот обыденного покидает мой разум: сорок лет стареющего лица в зеркале, имена бесчисленных старых любовников с меня смывает теплая волна. Это мои секреты. Пусть пропадут навсегда. Добровольная жертва приятна реке, я слышу, как воды шепчут «Мир», и продолжаю путь. Я ищу в себе значительную перемену, потерю приобретенной мудрости, но ничего не нахожу.

Еще одна река позади.

* * *

Ахерон — обитель Цербера, Пса Печали. Он бесшумно подходит ко мне — ошибки и просчеты, слившиеся в чудовище, и каждая из его голов ужасна по-своему. Он — сомнение с клыками: кошмарные самообвинения, которые давят мою грудь в полночные часы, отчаянное желание повернуть часы назад или отрезать от себя сделанный выбор и бросить его в канаву у дороги. Ахерон и Лета — две стороны одной монеты. Если бы я отдала больше последней реке, эта меня не увидела бы вовсе.

Но все же… Ошибки — это ошибки, мы состоим из них настолько же, насколько из счастливых открытий. Я не доверяю тому, кто не несет шрамов ошибок в сердце, и того меньше — вылизанной копии себя.

Я не отступаю, когда чудовищный пес припадает к земле, и огромные головы обнюхивают магически важные части моего тела: пах, разумеется, он ведь собака, но и всё вокруг меня. Цербер втягивает воздух. Ему и этого мало, он склоняется к моим губам, принюхивается к слезам Исиды в моем дыхании и тут же радостно взвизгивает и тычется носом мне в лицо — огромный тройственный язык и могучие клыки, с которых струится радость. Он облизывает меня и удовлетворяется этим. Похоже, не только Харон тут изголодался по угощению; несколько сладких рожков окончательно превращают его в щеночка.