Дворец грез - Паулина Гейдж

Грубые руки подняли меня и оттолкнули в угол. Слуги уже сдирали с кровати белье и швыряли мои тонкие льняные простыни под ноги стражникам. Остальные сваливали в сундуки мои платья, сандалии, парики и драгоценности, даже мои лампы, Я смотрела, как мою врачебную сумку бросили в общую свалку. Содрали ковер, подняв облако пыли. Слуга наклонился забрать лампу со стола, но я бросилась к нему:

— Нет, не трогай эту лампу! Я не хочу умирать в темноте! Я и ночи не вынесу без света! Пожалуйста!

Но он оттолкнул меня, и лампа вылетела из каморки следом за моими вещами.

Они забрали даже подаренную отцом кедровую шкатулку. К тому времени, как дверь закрылась за ними, каморка была пуста. Они содрали сандалии с моих ног, сорвали ленты с головы и вместо платья из тонкого льна, что было надето на мне, оставили грубую сорочку с куском бечевки вместо пояса. Я едва ли почувствовала стыд от своей наготы, когда с меня равнодушно сорвали платье. Только Вепвавет остался стоять на столе возле оголенной кровати, глядя на меня немигающим задумчивым взглядом.

Ошеломленная, я была не в силах пошевелиться. Я застыла посреди комнаты, будто это я была вырезанной из дерева статуэткой. Через некоторое время я ощутила первое смутное проявление жажды, и с ним пришло осознание того, что следующая капля жидкости, которая попадет мне в рот, будет вода, которой жрецы-бальзамировщики будут омывать мое безжизненное тело. Моя история рассказана. Судьба покинула меня. Меня ожидает безымянная могила преступницы и забвение.

Никого не впускали ко мне. Утро стало днем, и ярость Ра била о стены моей темницы, заставляя меня задыхаться от жары и выжимая пот из тела. Медленно день растворялся в закате, которого я жаждала и боялась, потому что с прохладой наступала темнота и у меня не было лампы, чтобы защищаться от призраков, что являлись по ночам мучить меня.

Однажды я встала с кровати, подошла к двери и попыталась заговорить со стражниками. У меня вдруг возникла мысль, что я могу попросить их вызвать кого-нибудь влиятельного, кому я могла бы объяснить, какая серьезная ошибка произошла, но солдаты совершенно игнорировали меня, хотя я закончила свою речь воплями и проклятиями в их адрес, которые я прокричала сквозь маленькую щель в толстых иловых кирпичах. От этого мне только еще больше захотелось пить, и я вернулась на кровать и легла, пытаясь уговорить сон прийти ко мне.

В конце концов он пришел, но я проснулась, когда наступила полная темнота, и с ней пришло окончательное понимание моего приговора. Никто не придет. Никто не принесет воды и не укроет от пронизывающего ночного холода, и ничье лицо, даже вражеское, не скрасит часы моего одинокого умирания. Никто не омоет пот и грязь с моего тела и не подаст мне снадобье, если я заболею. Но это была глупая мысль. Конечно, я заболею. А затем я буду все слабеть и слабеть, пока не умру. Как долго человек может прожить без воды? Или он сначала сходит с ума? А может быть, он погибает от лихорадки?

О, вода! Я чувствовала ее на губах, она скользила по моим членам, струилась по волосам, когда я бросалась в реку, а луна плыла высоко над головой. Я ощущала ее вкус, когда Дисенк передавала мне бокал, и благословенное содержимое скользило по моему языку и дальше, в алчущее горло. Я видела, как ее поверхность волнуется, когда я глубоко окунаю в нее пальцы при очередной смене блюд. Вода, из которой в первый день сотворения мира поднялся первый холм, что стал землей Египта. Вода, которая заливала поля и несла плодородие этому самому прекрасному уголку земли. Вода, за один глоток которой я готова убивать снова и снова.

Я пришла в себя в темноте, что безжалостно давила на тело. Все мое существо кричало от жажды. В голове стучало. Я страдала от холода, потому что моя каморка не удерживала тепло, что накапливала за день, но становилась вонюче-промозглой в темноте. С трудом поднявшись, я, шатаясь, подошла к двери. Я чувствовала незримое присутствие двух стражников с обеих ее сторон и напряглась, чтобы различить, что было за ними, но луны не было, и мне пришлось домысливать грубую, необработанную почву, конюшни и, возможно, даже ряд пальм у вод Авариса, что несли свои глубокие потоки, чтобы слиться с Нилом, и дальше, в безграничные просторы Великой Зелени. Я никогда не видела Великой Зелени и теперь уже не увижу. Во всяком случае глазами моего тела Но может быть, на моем гробу будут магические глаза и я смогу видеть сквозь это чудо.

Гроб? Преступников не кладут в гробы. Их не бальзамируют. Их тела зарывают в песок, и только после усердных поисков боги могут отыскать их. А что потом? Как я смогу войти в зал Последнего Суда, даже если боги сумеют опознать мое высыхающее тело? Мое сердце предаст меня. На нем не будет скарабея[89]

который не позволил бы ему сказать правду о том зле, что я сотворила, и на весах против пера Маат оно упадет вниз со страшной быстротой. «Ты дважды приговорена, Ту, — сказала я себе. — Один раз беспощадными судьями и второй — но решению богов. Не будет тебе счастья у ног Осириса. Только еще большая тьма, отчаяние и вечный плач по свету во мраке Нижнего Мира».

Мои руки и ноги начинали опухать. Раздувшимися пальцами я взяла Вепвавета и положила на кровать, сначала повторяя вслух слова молитв раскаяния и сожаления и призывы к милосердию, а потом уже произнося их мысленно, потому что мой язык становился толстым и неповоротливым; попытка вдохнуть давалась мне с трудом. Воздух скрежетал в пересохшем горле.

Я уснула, забвение сошло на меня со страшной быстротой, но, к своему ужасу, я опять проснулась, когда стало светать, навстречу мучительной жажде, заставлявшей меня корчиться у дверей и бессвязно умолять о воде. Но тюремщики были глухи к моему нарастающему безумию. Будто я уже умерла. Наконец один из них, не глядя на меня и не поворачивая головы, бесцеремонно посоветовал:

— Ты можешь попросить меч, если пожелаешь прекратить свои страдания. Это не запрещено.

Я ухватилась одной рукой за край окошка, и, когда паника окончательно охватила меня и на короткие мгновения вновь придала мне силы, с криком и слезами я колотила в дверь другим кулаком, отдавшись во власть безумия и того страха перед неизвестностью, что поджидал каждого — и того, кому суждено состариться, и того, для кого последнее дыхание уже становилось ужасающей реальностью.

Третий и четвертый дни я запомнила плохо. Мне трудно описывать свою безысходность, приступы безумия, все неистовое противление молодого и здорового тела разрушению и гибели. Я помню, что однажды надо мной нависло лицо, и я пришла в себя настолько, чтобы опознать одного из стражников, но, как он вышел и снова закрыл дверь, я не слышала. Время от времени я начинала различать свет в комнате, он был серым на рассвете, рассеянным — днем и красным, очень недолго, — на закате. Мне слышался какой-то шум в комнате, потом я поняла, что звук исходит от меня самой, — это был свист моего дыхания, как у больной собаки, и в моменты прояснения сознания я пыталась сосредоточиться на нем, чтобы убедиться, что я еще жива, что я еще была Ту, что время еще крепко держит меня.