Ливонская война 1558-1583 - Александр Шапран

И Магнус завел тайные сношения с панами радными, а также с крупными польскими и литовскими магнатами и даже с герцогом Курляндским, бывшим последним орденским магистром. Он был готов содействовать полякам и литовцам в их предстоящей борьбе с московским тираном, предлагая себя в качестве того же оружия, в которое его самого пытался превратить русский царь. Датский принц уверял поляков, что Ливонией легче овладеть, используя его имя, что ливонские немцы скорее пойдут за тем, на чьей стороне будет стоять представитель датской королевской фамилии. И в этом Магнус был прав. Его прежние неуспехи и отсутствие от его имени ожидаемого эффекта объясняются тем, чью сторону до этого он представлял. Если стоять на стороне московского тирана, который был пугалом для Европы, то не имеет особого значения тот факт, что в жилах его ставленника течет королевская кровь. Другое дело — Речь Посполитая. Нахождение такого ставленника на ее стороне имело бы иной эффект, и ближайшие события это подтвердили.

Грозный знал или, по крайней мере, догадывался об изменнических настроениях Магнуса, но ничего не предпринимал. Интересно, что он, всегда излишне подозрительный, ко всем без исключения недоверчивый, во всем видевший измену, подозревавший всех и вся, обвинявший в изменах всех подряд безо всяких на то оснований, отправлявший преданнейших ему людей массами на виселицу и на эшафот без малейших доказательств вины, а просто голословно предъявив нелепые обвинения в мнимых преступлениях, не увидел подле себя действительной измены. Впрочем, это не так странно, этим и характерны противоречивые натуры.

Итак, летом 1577 года московское командование повело очередную и последнюю наступательную кампанию на Ливонском фронте, и на этот раз она была направлена против южной части бывших орденских земель, которыми сейчас владели поляки и литовцы. В июле крупные русские силы, возглавляемые самим царем, выступили из района города Острова и вторглись в переделы Ливонии, держа общее направление на Дюнабург. Как и ожидалось, противник рассчитывал на перемирие, а потому оказался совершенно не готовым к отражению наступления. В Речи Посполитой знали о русских приготовлениях, средоточие массы войск вблизи границы не могло остаться незамеченным, но по каким-то причинам там были уверенны, что русский царь снова поведет наступление на Ревель. Жители Риги даже отправили в Ревель в поддержку своего союзника несколько кораблей с военными грузами и продовольствием, сопроводив посланием, в котором звучали слова ободрения: «Мужайтесь снова, готовьтесь к третьей, ужаснейшей буре — ив третий раз да спасет вас Господь от злочестивого тирана!»

Небольшие литовские гарнизоны ливонских городов бежали при приближении русских вместе с воеводами. Покинул край, укрывшись глубоко за своими рубежами, и главный воевода, гетман Хоткевич. За несколько дней похода московские полки без единого выстрела заняли Мариенгаузен, Люцин, Дюнабург. Затем, повернув на северо-запад, вышли к Крейцбургу и овладели им. Всех, кто без раздумья сдавался царю на милость, Грозный отпускал на свободу, но тех, кто хоть минуту раздумывал, царь забирал в плен. Во всех занятых городах русские оставляли свои гарнизоны. Наконец, русские ратники встретили первое сопротивление. На пути следования московских войск в сторону Вендена встал небольшой укрепленный городок Зесвеген, защищаемый не литовским, а немецким гарнизоном, который наотрез отказался сложить оружие. С большим трудом русские овладели посадом, но долго не могли овладеть замком, так что командовавший московскими силами под Зесвегеном воевода Бутурлин вынужден был просить у царя помощи, сообщая тому, что немцы в крепости сидят на смерть. В ответ царь сам прибыл к месту побоища и велел громить замок из пушек до тех пор, пока его укрепления не сравняются с землей, что и было исполнено. К оставшимся чудом в живых защитникам не было никакой милости. Грозный велел посадить пленных на кол. После этого русским, опять же без боя, сдались замки Берсон и Кальценау. В ответ на такую покорность русский царь отпустил всех защитников, а это были немцы, и пожелавших уйти жителей на все четыре стороны.

Еще в июле, только выступая в поход, царь послал в авангарде своего войска Магнуса с передовым корпусом, состоящим преимущественно из его датчан, определив ему направление на Венден. При этом Грозный строго обозначил территорию, за которую датскому принцу с его воинством ступать не следовало.

Успехи у Магнуса были не менее впечатляющими, чем у царя. Ему также сдавался город за городом, причем абсолютно добровольно, но скоро между царем и его ставленником возник конфликт. Царю города, если и сдавались без боя, то от страха перед возмездием, которое ожидало защитников в случае сопротивления. Магнусу города отдавались, что называется по любви. Надо сказать, что ни со стороны немцев, ни со стороны литовцев у Магнуса не было противников, потому как и жители и гарнизоны были расположены к датскому принцу, и он уже не представлялся ни тем ни другим ставленником русского царя. Очевидно, свою роль здесь сыграли польские, литовские и, возможно, немецкие эмиссары Магнуса, сумевшие должным образом подготовить к его приходу местное население. Немалая заслуга и самого принца, который в этом походе обращался к жителям и воинским формированиям противника так, что его уже можно было открыто обвинять в измене русскому царю, хотя он еще и оставлял за собой на всякий случай возможности для оправданий. Так, например, он говорил ливонцам:

«Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние? Покоритесь мне, или увидите над собою меч и оковы в руках московитян».

Как видим, он прямо противопоставляет себя московскому царю и его воинству. Наконец, он дошел до того, что без ведома царя начинает занимать города, не предназначенные для него. Датскому принцу открывают ворота Кокенгаузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург, Вольмар и много других помельче, расположенные там, куда Грозный Магнусу вступать не велел. В конце концов, он без боя овладевает Венденом, что и было главной целью похода. А вот дальше происходит не совсем понятное. Датский принц извещает русского царя о своих успехах и требует от того, заметим, не просит, а требует, чтобы тот не трогал ливонских городов, принадлежавших ему, Магнусу, законному королю Ливонии. Причем в числе последних он называет не только те, что заняты им сейчас, в этом последнем походе, но и все те, в которых стоят русские гарнизоны. Среди принадлежавших ему городов Магнус называет даже Дерпт. По сути дела, он тем самым объявляет себя ни много, ни мало не мнимым, а действительным королем Ливонии. Конечно, согласно затеянной Грозным инсценировке, так оно и должно было быть, и завоевание Ливонии делалось с целью отдачи ее Магнусу, но договаривавшиеся стороны знали о том, что это именно инсценировка. Теперь вдруг датский принц почувствовал себя настоящим правителем завоеванного края. И объяснить такую метаморфозу можно только одним. Принц, очевидно, заручился обещаниями от польско-литовской шляхты, а может быть от кого-то еще, в поддержке, а потому он вдруг себя возомнил вне зависимости, а что еще важнее, вне опасности от русского царя. Но, во-первых, он поторопился с объявлением Грозному своих требований не беспокоить Ливонию, когда польско-литовская сторона, связанная перемирием, была еще не готова к активным действиям против Москвы. Во-вторых, он не учел одного важного момента. Он не придал значения роли нового польского короля Стефана Батория в последующих событиях, посчитав того не особенно важной политической фигурой. Так, например, после занятия Вольмара Магнус грубо и неуважительно обошелся с воеводой Батория, назначенным туда лично королем, а потому настроил последнего против себя. Он продолжал в основном сноситься с польской шляхтой, считая ее главной силой Речи Посполитой, а к Баторию относился довольно пренебрежительно, полагая, что тому не удастся закрепиться на польском троне. В этом был его грубый просчет, но откуда принцу было знать, что новый польский король уже во весь голос заявил о себе, а почувствовавшая на себе его крепкую руку шляхта, естественно, не спешила поддерживать датского принца.