Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

с двумя как бы нераскрытыми бутончиками на мочках ушей, или, как принято говорить, с врожденными сережками. Врачи и медсестры сразу же прозвали ее: «Сережки», и в палате все так называли ее. Днем, любуясь дочкой, Хурия забывала о своем горе. Ночью же ее подушка становилась мокрой от слез. Ведь о возвращении в аул с ребенком Хурия и думать не смела.

Санитарка, которой Хурия поведала о своем несчастье, дала ей адрес пожилой бездетной пары.

И вот поздним вечером, выйдя из больницы, Хурия, прижимая к груди девочку, подошла к этому дому.

Она двигалась словно во сне, ноги и руки ее были тяжелыми, чужими…

Хурия положила девочку на крыльцо и позвонила. Но, услышав шаги, она быстро схватила девочку и убежала. Ночь она провела на скамейке в сквере, а днем бродила по городу в каком-то спасительном отупении. Правда, иногда она вздрагивала: это когда ей казалось, что она узнает в толпе своего односельчанина. Целый день она ничего не ела и не хотела есть и только ощущала гулкую пустоту во всем теле. Но девочку кормила грудью, пристраиваясь где-нибудь в безлюдном уголке. Когда совсем стемнело, она снова пришла в тот переулок, вошла в тот двор, поднялась на то крыльцо. Положив девочку у дверей, она нажала на кнопку звонка, а сама спряталась, присев за железной бочкой, в которой стояла ржавая запаутиненная вода.

Дверь отворилась, на пороге появился мужчина в очках. Увидев странный сверток, он склонился над ним и, вскрикнув, отпрянул. Тут же прибежала женщина в пестром халате. Она бережно подняла ребенка — и дверь за ними захлопнулась.

И тут Хурия что-то почувствовала: это был слабый укол под левой грудью. Она заглатывала воздух, как рыба, выброшенная на песок.

Но это скоро прошло, и Хурия стала бродить по темным ночным улицам. Она заметила, что ходит вокруг этого дома. На третьем или четвертом кругу она услышала детский плач, доносящийся из открытой форточки, Тогда Хурия вскарабкалась на мусорный ящик и заглянула в окно. Она увидела, как чужая женщина заботливо укачивает на руках ее ребенка. А мужчина поминутно выбегает в соседнюю комнату, что-то приносит оттуда и подает жене.

Ей вдруг неудержимо захотелось увидеть свою дочь, взять ее на руки, вдохнуть ее родной запах.

— У меня умер ребенок. Вы не знаете, здесь никому не нужна кормилица? — спросила она, когда дверь открылась на ее звонок.

Но женщина, переменившись в лице, тут же захлопнула дверь перед самым ее носом. Однако на следующий вечер ноги сами привели ее сюда, рука сама потянулась к звонку. Но… никто не отозвался. Как автомат, который испортился и теперь повторяет все одну и ту же операцию, Хурия все звонила и звонила, пока из соседнего дома не вышла женщина и не сказала, что хозяева вчера уехали в Сибирь, кажется, навсегда.

Хурия помнит, что она закричала, исступленно, страшно. А что было потом, не помнит.

Очнулась она в больнице, где соседка по палате, с любопытством глядя на нее, спросила: «У тебя сережки украли, да? Не-ет? А что же ты в бреду все кричала: «Где мои сережки? Отдайте мне мои сережки!»

Хурия вернулась в аул. Здесь ее встретили с ласковым вниманием. Дом ее был в полном порядке, потому что соседи в ее отсутствие присматривали за ним. Корова тоже отелилась, так что теперь рядом с ней в хлеве стоял рыженький тонконогий теленок.

Все нашли, что Хурия после болезни очень изменилась: стала добрее и мягче. «Как горе сближает людей. Такая была суровая да строгая, а теперь так и тает от ласкового слова, как сахар в воде», — говорили между собой женщины.

Весной Хурия вышла в поле. Умело и ловко вела она трактор, перекрашенный в темно-коричневый цвет. В ауле оценили ее трудолюбие. Не прошло и года, как она стала лучшей трактористкой колхоза. Ездила на совещания, учила молодых. Даже из дальних аулов приезжали к ней перенимать опыт. Старики при встрече с ней снимали папахи. Молодые засылали сватов. Но Хурия всем отказывала.

Это была внешняя сторона ее жизни. А что происходило в ее душе, об этом никто не знал. Никто и не догадывался, что эта удачливая девушка, которая пользуется уважением всего района, девушка, не имеющая отбоя от лучших женихов аула, со страхом ждет вечера, терзаясь одиночеством и тем чувством вины перед дочерью, которое с годами перешло в хроническую болезнь, тем более тяжелую, что Хурия вынуждена была скрывать ее ото всех.

И вот однажды, когда ее мучения стали особенно невыносимы, когда рождение каждой девочки в ауле стало причинять ей страдания, она решила отправиться по стране в поисках своей дочери.

С тех пор эти ежегодные поездки и надежды, связанные с ними, стали для нее смыслом и целью жизни. И хотя из каждой поездки она возвращалась ни с чем, все же проходило время, и новая надежда снаряжала ее в дорогу.

Какая-то сердобольная женщина, видимо желая поддержать в ней огонек надежды, сказала, что видела в Томске в детском доме девочку с врожденными сережками.

Хурия слетала в Томск. Из Томска — в Новосибирск. Оттуда в Барнаул. Она повидала много городов. Она летала на самолетах, тряслась в кузовах попутных грузовиков, переправлялась на паромах. Ее жизненный опыт удесятерился. Она повидала и испытала столько, сколько не довелось увидеть ни наяву, ни во сне, ни даже в кино всем женщинам ее аула вместе взятым.

И только девочку с врожденными сережками она не встретила ни в Краснодаре, ни в Красноярске, ни в Барнауле, ни в Братске…

Но вот однажды она вернулась из поездки с полугодовалым мальчиком и назвала его Мурад. Ее поступок вызвал в ауле разные толки. Одни осуждали Хурию: мол, почему бы ей самой не выйти замуж, как положено, и не родить ребенка. Другие уверяли, что это добрый поступок, а за доброту нельзя осуждать. Третьи, кое о чем догадываясь, перешептывались. Они вспоминали ту весну, трактор сиреневого цвета и его водителя… Но говорить об этом вслух никто не решился. Кому же хочется брать грех на душу, обижая сироту?

Но не успели стихнуть толки, а жители аула принять Мурада в свою семью, как Хурия дала новый повод для пересудов. Из очередной поездки она привезла еще одного мальчика и назвала его Мирза.

«Мурад так скучал один, без брата», — оправдывалась она перед аульчанами. И все согласились с ней: один ребенок — это одна рука в доме. А одной рукой и гвоздя не забьешь, и в ладоши не хлопнешь.

Когда