Зрелость - Симона де Бовуар

Эти налеты вызывали у нас смешанные чувства. Мы с горячей симпатией относились к молодым пилотам, которые с риском для собственной жизни преодолевали немецкие заграждения, между тем под их бомбами умирали мужчины, женщины, дети, и мы с тем большим смущением мирились с этим, что сами ничем не рисковали. И тем не менее, когда мы слышали залпы зенитной артиллерии и далекий шум взрывов, верх в наших сердцах одерживала надежда. Ходили слухи, что Военно-воздушные силы Великобритании совершали удачные налеты на Германию: серьезно были задеты Кёльн, Рур, Гамбург. Если англичане выиграют битву в небе, то победа союзников становилась не такой уж невозможной.

Но в ту пору за все приходилось платить дорого, даже за надежду. Англия держалась хорошо: положение немцев ужесточалось; внутренняя ситуация Франции ухудшалась. Лаваль был назначен главой правительства, его ультраколлаборационистская политика торжествовала. В оккупированной зоне были приняты самые крайние меры против евреев. Начиная со 2 февраля специальным указом им запрещалось менять местожительство и выходить вечером после двадцати часов. 17 июня им было предписано носить желтую звезду: в Париже новость вызвала не только удивление, но и возмущение, настолько мы были уверены, что, несмотря ни на что, некоторые вещи не могли происходить во Франции; оптимизм был настолько неколебим в сердцах, что некоторые евреи, особенно среди простых небогатых людей, наивно вообразили, что, соблюдая закон, они избегут худших несчастий; на самом деле из тех, кто носил звезду, мало кто выжил. Другие с таким же простодушием полагали, что могут безнаказанно не считаться ни с какими указаниями; на Монпарнасе, в Сен-Жермен-де-Пре я никогда не видела, чтобы кто-нибудь носил звезду. Ни Соня, ни красивая чешка, ни Белла и никто из их подруг ни в чем не изменили своих привычек, даже когда после 15 июля посещение публичных мест — ресторанов, кинотеатров, библиотек и т. п. — им было запрещено; они продолжали приходить во «Флору» и болтать до закрытия. А между тем говорили, что гестапо при помощи французской полиции проводило облавы; детей разлучали с матерями, их отправляли в Дранси и в неизвестных направлениях. Евреев, имеющих французское гражданство, заключали в лагерь Питивье и прочие, множество других отправили в Германию. И все-таки многие в конце концов поняли, что их жизнь под угрозой; они решились перейти линию и замаскироваться. Бьянка, родители которой скрывались в свободной зоне и которая в этом году не появлялась в Сорбонне из отвращения к дискриминационным ограничениям, договорилась с одним проводником; за крупную сумму он доставил ее в Мулен и определил в гостиницу, пообещав прийти за ней через несколько часов; он не вернулся: такого рода мошенничество было в ходу; однако ей удалось добраться до Экса, где обосновались несколько ее товарищей. Они придумали хитроумный способ добывать фальшивые документы; под каким-нибудь предлогом они заглядывали в регистрационную книгу на факультете, брали имя и место рождения какого-то студента или студентки примерно того же возраста; присвоив его личность, потом они писали в мэрию, где хранилась его метрика, требуя выписку из актов гражданского состояния, и при общем пособничестве просили ее адресовать на имя, которое они как раз и позаимствовали. С выпиской в кармане довольно было двух свидетелей, неважно, где взятых, чтобы полицейский участок выдал вам удостоверение личности с вашим фальшивым именем, вашей фотографией и вашими отпечатками пальцев.

В конце мая мы узнали, что Политцера пытали и расстреляли. Фельдман был казнен в июле. Большое число коммунистов постигла та же участь, а на плитках метро желтые и красные «уведомления» сменяли друг друга в ускоренном ритме. В июле в объявлении за подписью Оберг сообщалось, что отныне репрессии распространяются на семьи террористов: ближайшие родственники по мужской линии будут расстреляны, женщины депортированы, дети интернированы; тем не менее покушений и саботажей меньше не становилось. Лаваль начал проповедовать «смену», то есть отправку французских рабочих в Германию и взамен этого возвращение оттуда пленных; мы считали отвратительным этот шантаж в отношении пленных, но французские рабочие не поддались. Немцы прилагали большие усилия для создания интеллектуального сотрудничества, но безуспешно. Граната повредила книжный магазин «Рив гош», который они разместили в Латинском квартале на месте фотостудии «Аркур». Почти вся французская интеллигенция бойкотировала выставку Арно Брекера, которую немцы организовали в Оранжери. Назначенный министром национального образования Абель Боннар осудил вялость своих предшественников, он потребовал, чтобы университет «занял активную позицию»; его не поддержали; в своих лицеях мы с Сартром вели уроки по своему усмотрению, и никто никогда не требовал у нас отчета. В Латинском квартале студенты устраивали довольно серьезные антинемецкие манифестации, раздражавшие оккупантов. Некоторые молодые люди выражали свое отвращение к «Национальной революции» более нелепым способом, приводившим в отчаяние блюстителей морали: длинные волосы по оксфордской моде, завитая челка, в руке — зонтик; эти модники устраивали вечеринки, во время которых упивались свингом; их преклонение перед англичанами, их анархизм представляли собой своеобразную форму протеста. Некоторые из них заглядывали во «Флору» и, несмотря на их кривляние, казались нам весьма симпатичными.

Антисемитские преследования, полицейские репрессии, нищета; парижский климат был удушающим. В Виши трагедия сопровождалась комедией, вызывавшей у нас время от времени смех. Мы с восторгом узнали, что в свободной зоне запретили «Тартюфа». Нас порадовало замешательство Петена, в которое его вверг Жиро, явившийся сдаться ему после своего бегства из плена.

Писатели наших взглядов негласно придерживались определенных правил. Не следовало писать в газетах и журналах оккупированной зоны и выступать на Радио-Париж; можно было работать в прессе свободной зоны и на Радио-Виши: все зависело от смысла статей и передач. Опубликовать книгу по другую сторону линии было вполне законно, здесь — возникали вопросы; в конечном счете решили, что и тут тоже главное — содержание произведения. Сартр долгое время хранил «Возмужание» в столе, поскольку ни один издатель не согласился бы выпустить столь скандальный роман; зато он отнес Галлимару мой. Что касается театра, то следовало ли осуждать Вермореля за постановку спектакля «Жанна с нами»? Никто не обладал правом судить. Сартр в «Мухах» призывал французов отрешиться от покаяния и наперекор порядку потребовать свободу: он хотел быть услышанным. Поэтому он без всяких сомнений предложил свою пьесу Барро: ведь написал-то он ее по его совету. Однако, чтобы поставить произведение, где первые женские роли будут играть дебютантки, требовалась большая смелость: Барро уклонился. Тогда Сартр обратился к Дюллену, с огромным уважением относившемуся и к белокурой, и к темноволосой Ольгам; вот только у него возникло затруднение: спектакли, которые он поставил в Городском театре, не принесли дохода; «Мухи» с той массой статистов, которая требовалась по сюжету, повлекут огромные расходы: ему необходимо было найти финансовую поддержку, никто из наших друзей не был в состоянии предоставить ее. Мы поверили в чудо, когда Мерло-Понти, которого мы держали в курсе этих переговоров, сообщил нам, что он обнаружил пару богатейших меценатов, которые горели желанием встретиться с Сартром и дать денег на постановку его пьесы.