Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Из всех коллективов, участвовавших в том фестивале, уцелеет только один-единственный, из Одессы. Он станет весьма популярным и сделает своё шоу на телевидении. Но то, что они сделают, будет только жалким напоминанием о тех временах, когда они начинали.

Пантомима и клоуны первыми возбудились самостоятельным и свободным существованием. Вдохновлённые блистательным примером «Лицедеев» и движимые иллюзиями, они попытались упорхнуть за границу, где им грезилась чудесная, безмятежная клоунская жизнь и любовь со всех сторон. Их весёлая цветная, полная наивных желаний и надежд эпоха длилась недолго и закончилась так же быстро, как началась. И ничего от неё не осталось.

Какие-то выступления тогда на фестивале мне показались остроумными и смешными, какие-то, наоборот, грубыми и банальными. Я смотрел по три представления в день, а потом ещё шёл на ночные показы вне программы. Атмосфера на них была хорошая. Свободная, бесшабашная… Мне нравилось. И если бы не Сергей, который категорически не принимал то, что видел на фестивале, если бы я не чувствовал необходимости быть с ним солидарным, то прекрасно бы провёл время.

Да ещё присутствие Андрея фон Шлиппе отравляло общую обстановку. Не он сам. А его присутствие. Сам он выглядел вежливым, скромным, аккуратным занудой. Но его везде сопровождали какие-то люди. Кто-то постоянно старался ему что-то сказать или делал страшно внимательное лицо, если фон Шлиппе что-то говорил. Всегда находились люди, спешившие открыть перед ним дверь и оказать любую другую любезность. На все представления ему оставляли самое лучшее место. Однажды он немного опоздал, и начало выступления задерживали. Это было противно, но вполне объяснимо.

На обсуждения, которые проводил Илья Рутберг, мы с Сергеем ходили. Это было интересно. Илья Григорьевич очень увлекательно рассказывал истории своей юности и молодости, то есть о первых ростках пантомимы в Москве. Говорил о Ролане Быкове, с которым работал.

Заседания жюри под его председательством превращались после коротких слов о просмотренном выступлении в сольный вечер Ильи Григорьевича Рутберга. Обсуждать выступления клоунов, которым критика или похвалы были безразличны, Илья Григорьевич не видел смысла. Поэтому он с удовольствием рассказывал о великих своих друзьях и коллегах. Оказалось, что я видел И. Рутберга ещё в детстве в нескольких фильмах, но просто не знал, что это он.

Илья Григорьевич ярко прожил эпоху 60-х. Он знал всех, все знали его. Он был одним из тех немногих молодых людей, которые первыми показали пантомиму на родной земле. Он бесспорно был человек-легенда. И я был уверен, что именно он как раз и оценит нашу программу. Среди разгула клоунады мы были единственными приверженцами того, чему он сам посвятил свою творческую судьбу.

Короче говоря, на фестивале в Челябинске было небезынтересно. Но не было хорошо. Весь фестиваль был не про творчество, не про искусство.

Сам театр «Проспект» показал в программе свой новый спектакль. Юра рассказал накануне, что они его задумывали очень лихо, но ничего не успели, мало репетировали, не доделали, и у них получилось не пойми что. Я посмотрел и действительно ничего не понял. Запомнил только, что в конце бессмысленного полушоу-полуконцерта на сцене актриса в платье невесты с длиннющей фатой долго, плохо играла на саксофоне.

Но челябинская публика любила свой «Проспект» и поддерживала своих артистов, долго им аплодировала, кричала «браво». Хотя всем, и в первую очередь самим артистам «Проспекта», было ясно, что показали они чепуху. Таким же был весь фестиваль. Всем всё было понятно, но признаться себе в этом никто не хотел.

Я был разочарован. Я ждал поездки в Челябинск. Ожидал разного, но не того, что получил в реальности. Но я рассудил следующим образом: уж лучше так, чем сидеть в Кемерово и ничего не видеть.

Только на четвёртый день, а точнее, ночь, пребывания на фестивале я увидел и услышал то, что сразу до мурашек по спине, до холода в позвоночнике, до звона в ушах ощутил и осознал, как ту самую причину, по которой я так хотел дозвониться до Юры и приехать в Челябинск.

Поздним вечером четвёртого дня фестиваля я пришёл смотреть свободные импровизационные выступления участников… На них все желающие могли по очереди выходить и исполнять всё что заблагорассудится. Некоторые импровизации удавались очень сильно и интересно. Но в основном это были либо танцы, либо попытки представителей разных коллективов, не сговариваясь, что-то весёлое сделать вместе. Присутствующей публике всё, без исключения, нравилось. Вечером третьего дня я тоже вышел и без музыки сымпровизировал нечто вроде танца сломанного робота. Я с удовольствием и от души покривлялся, продемонстрировав изрядную гибкость. Это всем понравилось.

Четвёртый вечер и ночь проходили как обычно. Юра с Димой вдвоём замечательно и лихо поразили всех настоящей чечёткой и несколькими трюками. Им в ответ ребята из Одессы отбили мощный техничный степ. Так бы всё и прошло. Прошло, порадовало и забылось…

Но в самый разгар веселья вышел выступить жилистый, крючконосый парень из Питера. Голова его была наголо выбрита. Одет он был в чёрную рубашку, которую застегнул под самое горло и чёрные свободные брюки. Прежде чем выйти выступать, он разулся и остался босой.

– Сейчас я вам исполню импровизацию… Тему не знаю как сформулировать… – сказал он публике, – скажу только… Это будет не смешная импровизация… Хотя… Тема импровизации будет такая: не хочу просыпаться.

Этот парень в своём коллективе ничем особенным не выделялся. Я видел выступление его театра. Все актёры были наглухо загримированы, украшены париками и одеты в бесформенные клоунские костюмы. Без этих костюмов и без грима не было понятно, кто и кем был на сцене.

Но когда он пару раз выходил ночами на импровизационные показы, то сразу мощно отличался от всех. Я запомнил его с первого раза. Он ни на кого не был похож. То, что он делал в своих импровизациях, и близко не было пантомимой, но и клоунадой не было.

Я запомнил его импровизацию, которую он предворил неожиданным вступлением, которое всех, кто смотрел вполглаза и слушал вполуха, заставило притихнуть и буквально уставиться на него, неотрывно внимать его выступлению.

Он вышел на сцену, постоял неподвижно, прислушиваясь к гулу расслабленной полуночной публики, вдруг громко, заливисто свистнул и резко сорвал с себя рубашку, оставшись по пояс голым, в мягких трикотажных штанах.

– Импровизация называется: прощальное танго… Исполняется первый, и последний, раз.

Публика замерла, а он в полной тишине стал странно двигаться. Бритая голова его блестела, мышцы торса и рук то напрягались, то расслаблялись. Сначала мне его движения и голая голова напомнили театр «Дерево», но только сначала. Сходство оказалось обманчивым. В его движениях был нерв и страсть. Зрители смотрели не шелохнувшись. Слышно было только, как артист на сцене шелестит по полу подошвами ботинок.

А импровизатор стал танцевать. Он танцевал так, что, казалось, ведёт, поднимает на руки и крутит невидимую партнёршу. Это он делал удивительно. Но неожиданно он замер в танце и резко сказал: «Не надо так со мной разговаривать!»