Баллантайн - Уилбур Смит

в древних оловянных шахтах Корнуолла, и он рыскал по покрытой густыми лесами местности, усердно проверяя каждую неровность почвы, каждую возвышенность, которая могла оказаться отвалом заброшенной шахты.

Он оставил сержанта наблюдать за отсеиванием и извлечением последних крупинок золота на храмовом дворе, и с приходом нового, не такого строгого надсмотрщика люди облегченно вздохнули. Все они разделяли взгляды Черута на роль черной работы в жизни воина и охотника.

Первые капли дождя были только предупреждением о грядущей буре, они успели лишь намочить рубашку Зуги, но предупреждение было серьезным, и он понимал, что пренебрегает им на собственный страх и риск. Однако его терзала надежда найти древние горные выработки с богатыми золотоносными жилами, и он тянул время, пока даже Ян Черут не забеспокоился.

— Если реки разольются, мы окажемся в ловушке, — предостерегал сержант, сидя у лагерного костра. — К тому же мы забрали все золото. Теперь давайте жить и тратить его.

— Еще один день, — пообещал ему Баллантайн, забираясь под единственное одеяло и устраиваясь поудобнее перед сном. — Там, сразу за южным хребтом, есть долина, мне нужен всего один день, чтобы обследовать ее… всего один день, послезавтра, — сонным голосом пообещал он.

Зуга первым учуял запах змеи. В ноздри ударила сладковатая тошнотворная вонь, дышать стало трудно, но он старался не поперхнуться и не закашляться, чтобы не привлечь внимание рептилии. Он не мог пошевелиться — неимоверная темная тяжесть прижала его к земле, грозя переломать ребра, а змеиный запах не давал вздохнуть.

Майор едва сумел повернуть голову в ту сторону, откуда, как он знал, появится змея, и она приползла, грациозно извиваясь, волной перетекая из витка в виток. Она подняла голову и остановила на нем немигающий, холодный и мертвенный взгляд своих стеклянных глаз. Между изогнутых в ледяной улыбке тонких губ затрепетала, расплываясь облачком, черная лента языка. Чешуя мягко шелестела по земле. Она отливала тусклым металлическим блеском, как полированная золотая фольга, которую Зуга находил в храмовом дворе.

Зуга не мог ни шевельнуться, ни крикнуть, язык распух от ужаса и прилип к гортани. Змея проползла мимо, так близко, что, владей майор руками, он мог бы коснуться ее. Она вползла в круг мягкого мерцающего света, и тени расступились. Из темноты появились птицы, сидящие на высоких насестах.

Их золотистые глаза свирепо сверкали, хищный изгиб клюва вторил линии гордо выпяченной груди, испещренной красно-коричневыми крапинками, длинные маховые перья сложенных крыльев скрестились на спине, как лезвия шпаг.

Зуга знал, что это охотничьи соколы — на ногах у них раструбом висела бахрома из перьев, — но величиной они были с беркутов. Хищников украшали гирлянды цветов — алые цветы («огонь короля Чаки») и девственно-белоснежные лилии аронника. На надменных шеях красовались ожерелья и цепи из ярчайшего золота. Змея вползла на середину круга, и они зашевелились на насестах.

Змея подняла блестящую голову с гребнем топорщащихся чешуек на затылке, и соколы ринулись на нее. Раздалось хлопанье крыльев, и послышался горестный, похожий на стенания охотничий клич.

Зуга поднял руки, чтобы заслонить лицо. Огромные крылья просвистели над ним, стая соколов взмыла в воздух, и приближение змеи вдруг перестало его тревожить — самым страшным было то, что соколы улетели. На Зугу навалилось чувство обреченности, глубокой утраты, словно он потерял что-то дорогое. Майор открыл рот — оказывается, дар речи вернулся к нему, и закричал, призывая птиц вернуться.

Зуга кричал в темноту, пока наконец громоподобное хлопанье крыльев улетающих птиц, вопли и крики слуг не вырвали его из тисков кошмара.

Он проснулся и понял, что разразилась буря и над лагерем с громким ревом проносится ураган. Деревья гнулись и хлестали ветвями, осыпая их дождем листьев и сломанных веток. Ветер был холодным, как лед. Ураган сорвал крыши с наспех построенных хижин, развеял пепел и раскидал тлеющие угли костра. Угли разгорелись ярким пламенем, и только оно освещало картину, потому что низко над землей, закрывая звезды, проносились тяжелые клубящиеся тучи.

Пытаясь перекричать ветер, люди ползали по земле и собирали раскиданное снаряжение.

— Держите сухими мешки с порохом, — проревел Зуга, обнаженный, если не считать рваных брюк. Босыми ногами он пытался нашарить сапоги. — Сержант Черут, ты где?

Ответ готтентота потонул в пушечном грохоте грома, разрывающем барабанные перепонки; следом вспыхнула ослепительная молния, и в мозгу Зуги отпечаталась незабываемая картина: Ян Черут в чем мать родила приплясывает на одной ноге, а к подошве другой прилип красный уголек разбросанного костра. Его отчаянные проклятия тонули в раскатистом рокоте грома, а искаженное лицо напоминало лик химеры на парапете собора Нотр-Дам. Потом на них снова обрушилась темнота, и с черного неба хлынул дождь.

Ливень налетел горизонтальными струями, как коса сборщика урожая, воздух внезапно превратился в воду, и они захлебнулись и закашлялись, как утопающие. Струи воды хлестали по обнаженным телам, обжигая кожу так, словно в них выстрелили из дробовика крупной солью. Холод пробирал до костей. Люди сбились в кучу, прижались друг к другу и натянули на голову намокшие меховые одеяла, пытаясь согреться, но те воняли, как свора мокрых собак.

Все так же сбившись в кучу под серебристыми струями дождя, они встретили холодную мрачную зарю. Налитое свинцовой тяжестью небо навалилось на них, как брюхо поросой свиньи. Разрушенный ураганом лагерь заливали потоки воды глубиной по щиколотку, в ней плавало намокшее снаряжение. Односкатные навесы обрушились, лагерный костер превратился в черную лужу пепла, и вновь развести его было невозможно. Вместе с ним улетучивалась надежда приготовить горячую пищу или согреть закоченевшие тела.

Зуга завернул мешки с порохом в промасленную кожу, и они с Черутом всю ночь держали их на руках, как больных детей. Однако открыть мешки и проверить, не намокло ли содержимое, было невозможно: с низкого серого неба тонкими серебристыми стрелами беспрерывно хлестал ливень.

Скользя и хлюпая в мокрой грязи, майор велел людям подготовить тюки к походу и собрался сам. Они кое-как второпях позавтракали холодными просяными лепешками и доели последние куски копченого буйволиного мяса. Потом Зуга поднялся и обернул голову и плечи накидкой из полувыделанной шкуры куду. Дождь стекал по его бороде, рваная одежда прилипла к телу.