Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

Не знаю мамы

И папы тоже,

Сестер и братьев не знаю я.

И часто голод мне брюхо гложет.

Зато здесь всюду

Мои друзья.

— А у тебя очень даже неплохой слух, — несколько раз говорила Зоя. Инки скромно сопел от похвалы.

Пришел декабрь — с искристым снегом, с морозцами, с хорошими ранними вечерами, когда над Лисьей горой висел тонкий месяц или над заборами Нагорной улицы набухала круглая зеленоватая луна. Однажды Егошин молча повел Инки в «Спорттовары» и выбрал ему лыжи, ботинки и палки. Инки не спорил, он малость растерялся даже. Подарки ему делали редко. Случалось, что мать покупала новые штаны-рубашки или какие-нибудь пластмассовые конструкторы, но чтобы вот такое… Инки не отказывался, пробормотал «спасибо», дождался, когда Егошин наладит снаряжение, и вместе со Славиком, Ромкой и Юрасем отправился на откосы Лисьей горы. Там выяснилось, что лыжник он «никакой».

Ну, несколько дней он покатался, как умел, а потом поостыл к этому делу. Зато Маргарита Леонтьевна деловито выволокла из кладовки деревянные санки.

— Вот, возьми. С салазок падать не так высоко… На них еще Сережка ездил в твои годы…

С санками все получилось гораздо лучше, чем с лыжами. Тем более что почти такие же были у Полянки. Случалось, что они вдвоем катались со склонов до полной темноты, а потом, покрытые ледяной коркой, шли к Полянке, и там ее мама отпаивала «юных полярников» горячим какао. Она, Полянкина мама, неунывающая и вечно занятая домашними делами Галина Викторовна, всегда была дома. В отличие от отца, майора Янкина, который, похоже, нес свою службу днем и ночью. Наверно, в окрестностях бывших Ихтымских складов не были еще обезврежены все до одного разлетевшиеся снаряды и мины…

Егошин не обиделся на то, что Инки быстро забросил лыжи.

— Ничего. Придет время, научишься.

— Но к тому времени ботинки ему станут малы! — нервно вставила мама.

— А может, они тоже подрастут, — невозмутимо отозвался Егошин. Иногда непонятно было, всерьез он говорит или сдержанно зубоскалит. — Вон, как сеньор Альмиранте…

Сеньор Альмиранте подрастал на глазах. Теперь это был уже не котенок-заморыш, а крепкий кошачий подросток, обещавший сделаться вскоре полновесным котом. Взрослые повадки пробивались у него уже и сейчас. Например, он стал удирать из дома в долгие прогулки. Форточка в Инкиной каютке была открыта всегда — он терпеть не мог самой маленькой духоты, — и хитроумный Алька научился из форточки перелазить на крепкий кленовый сук, растущий у окна. А оттуда — путь куда угодно, хоть вокруг света. Инки боролся с этими Алькиными повадками как мог, затягивал форточку сеткой, но «паршивый бродяга и оболтус» научился отдирать сетку когтями и снова завоевывал свободу.

— Заблудишься где-нибудь, зараза, — плачущим голосом убеждал его Инки. — Или собаки сожрут!

Альмиранте пренебрежительно дергал большими ушами со следами давних болячек. Мол, не считай других глупее себя.

Инки немало часов потратил, отыскивая беглеца на соседних (а иногда и на дальних) улицах. Приносил его домой, отпаивал теплым молоком и вел с ним «педагогические» беседы (с непедагогическими словами). Алька не спорил. Но вскоре удирал опять.

Наконец Инки понял, что обречен на такую вечно тревожную жизнь, пока есть на свете Альмиранте. И слегка примирился с судьбой. То есть нервничал и метался уже не так сильно, как раньше. Тем более что к ночи Алька возвращался. Пролезал в форточку, прыгал на подоконник, шел к Инки на постель и привычно устраивался у него на одеяле.

— У, мочалка бродячая…

Пахнущий снежной улицей «мочалка» топтался передними лапами на Инкиной груди и сперва громко урчал, а потом притихал. И слышно было привычное «дагги-тиц». И Сим с Желькой, натанцевавшись посреди звезд и галактических пространств, сидели на леске, свесив красные ножки, и тоже задумчиво слушали. Давно уже было понятно, что у них своя, особенная жизнь и его, Инки, они навещают просто так, чтобы не скучал. Но все равно было хорошо, что они есть…

Иногда по вечерам приходил к Инки Гвидон. Они теперь сделались, можно сказать, приятелями. Хотя, казалось бы, разница-то в годах ого какая: Инки в четвертом, Гвидон в восьмом! Но они все чаще проводили время вдвоем. Бывало, что подолгу сидели на Инкиной кровати и говорили… да ни о чем особенном не говорили, иногда просто молчали рядом или дурачились с Алькой. И было им хорошо друг с другом. Инки даже решился и рассказал Гвидону про Дагги-Тиц. Гвидон все понял как надо. Сказал очень серьезно:

— Про такую историю можно было бы книжку написать. Как у Андерсена… Был бы Мелькер, у него хорошо получилось бы. Он умел сочинять сказки…

Иногда Гвидон просил поставить на стареньком «видяшнике» кассету с фильмом «Последний дюйм».

Этот фильм купил Егошин. Случайно. Он попросил Инки сходить с ним в «Хозтовары», привезти оттуда новый бачок для кипятильника в ванной («а то спина опять трещит, как сухой пень на морозе»), и когда Инки тащил по расчищенному асфальту санки с увесистым грузом, Егошин, шагавший рядом, вдруг сказал:

— Постой-ка…

Он усмотрел на углу Самолетной и Ручейковой длинный стол, на котором были выложены пестрые коробки. Тощий бородатый владелец магазинчика «Видеотехник» устроил распродажу залежалого товара. Нынче в ходу были диски, а кассеты считались уже устаревшими, их почти никто не покупал, вот и решил торговец избавиться от них — пусть по дешевке, зато быстро. Инки зашарил глазами по разноцветным картонным футлярам. Подумал: вдруг среди них окажется «Гамлет»! Если поскрести по карманам, то хватило бы, может быть, на обе серии.

«Гамлета» не оказалось. Были главным образом лаковые футляры с голыми девицами и оскаленными автоматчиками. Но Егошин вдруг потянулся и взял с дальнего края стола сине-желтую кассету с самолетом и двумя портретами: взрослого дядьки и мальчишки.

— «Последний дюйм»… Помнишь, я тебе про него говорил?

Инки не помнил. Но ради приличия кивнул.

— Полвека назад сняли это кино, — сказал Егошин, доставая бумажник. — Меня тогда еще и в проекте не было… А вот смотрю, и за душу берет, будто все это про себя самого… Ты тоже посмотри, когда будет время. Может, понравится.

Инки прокрутил кассету в тот же вечер.

Понравилось. Не было ничуть заметно, что этот фильм такая старина. Всё — будто сегодня. И нервы заставляет вздрагивать (как леску, на которой скачут Сим и Желька). Отчаянное безлюдье пустыни, опасная глубина моря, хрупкость крошечного самолетика, безжалостная суровость песни, в которой «тяжелым басом гремит фугас»… Тяжкая замкнутость летчика-отца и одиночество мальчишки-сына…

Да, хорошее кино. Только… был в нем какой-то упрек. К нему, к Инки. Потому что Инки сразу понял, как далеко ему до главного героя. До мальчика Дэви с его ясной душой, с умением одолевать страх и вести самолет, когда душат слезы…

А Гвидон (будто в насмешку, хотя и серьезным тоном) сказал, когда посмотрел фильм: