Водопад - Иэн Рэнкин

Утро Джин Берчилл состояло из нескольких деловых встреч и одного довольно нервного совещания по вопросам финансирования научной программы музея, в ходе которого одна из ее коллег вышла, демонстративно хлопнув дверью, а другая едва не разрыдалась. В результате к обеду она чувствовала себя выжатой как лимон. В довершение всего от духоты в кабинете у нее разболелась голова. Стив Холли оставил для нее целых два сообщения, и она была уверена, что стоит ей устроиться за своим столом с чашкой чаю и бутербродом, как телефон вновь зазвонит. Именно поэтому она вышла на улицу и присоединилась к толпе рабочих, выпущенных из своего индустриального плена ровно на столько времени, сколько хватило бы, чтобы отстоять очередь за мясными пирожками или запеченными в тесте сосисками. Шотландцы по-прежнему опережали другие народы по уровню кариеса и сердечных заболеваний, что было прямым следствием национальной диеты, в коей преобладали насыщенные жиры, сахар и соль. Интересно, подумала сейчас Джин, что заставляет шотландцев отдавать предпочтение полуфабрикатам, сладостям, чипсам и газировке: климат или что-то более серьезное, коренящееся в национальном характере? Сама Джин решила не идти на поводу у большинства и купила свежие фрукты и пакет апельсинового сока. Держа покупки в руках, она не торопясь двинулась по эстакаде Саут-бридж, которая, казалось, целиком состояла из магазинов готового платья и дешевых забегаловок, где продавали навынос все те же горячие закуски. Проезжая часть была забита автобусами и грузовиками, ожидавшими, когда на светофоре у церкви Трон-керк зажжется зеленый сигнал. Кое-где в подворотнях и на ступеньках сидели оборванные нищие, равнодушно глядевшие на ноги прохожих.

На перекрестке Джин остановилась и посмотрела направо и налево вдоль Хай-стрит, пытаясь представить, как выглядела эта улица до того, как была проложена Принсес-стрит и началось строительство Нью-Тауна. Крики торговцев, расхваливающих свой товар, темные и грязные лавчонки, полосатая будка сборщика подорожной пошлины и ворота, закрывавшиеся с наступлением темноты и до утра запиравшие город в самом себе… Интересно, подумала Джин, если бы человек из 1770 года каким-то чудом попал на сегодняшнюю Хай-стрит, узнал бы он свой родной город? Почему-то ей казалось, что да, узнал. Конечно, автомобили, электрические фонари и прочие приметы XX века потрясли бы его до глубины души, но не они были главным. Главным было ощущение, а оно осталось прежним, несмотря на прошедшие столетия.

На мосту Норт-бридж она немного постояла, глядя на восток, где разворачивалось строительство нового здания Шотландского парламента (правда, в последнее время работы почему-то замерли). Редакция «Скотсмена» переехала в сверкающее новенькое здание на Холируд-роуд прямо напротив парламента. Недавно Джин побывала там на приеме и стояла на обширном балконе с тыльной стороны здания, глядя на скалистые отроги гор Солсбери. От старого здания редакции – сейчас оно находилось как раз у нее за спиной – остались одни стены; там строили очередной современный отель. В самом конце моста Норт-бридж – там, где он выходил на Принсес-стрит, – темнело пустое и пыльное здание старого почтамта. Его будущее было, по-видимому, еще не определено. Поговаривали, что вместо него построят еще одну гостиницу.

Жуя на ходу второе яблоко и стараясь не думать о чипсах и шоколадном печенье, Джин свернула на Ватерлоо-плейс, направляясь к Колтонскому кладбищу. Сразу за коваными железными воротами она увидела высокий обелиск, известный как Памятник Мученикам, воздвигнутый здесь в память о пятерых «Друзьях Народа», осмелившихся поддержать в 1790 году парламентскую реформу в Шотландии. (Следовало учесть, что в те времена из всех жителей города голосовать могли не больше четырех десятков граждан.) Отважную пятерку приговорили к высылке в Австралию, откуда им уже не суждено было вернуться… Джин посмотрела на румяный бок яблока. Она только что отлепила от кожицы маленькую наклейку, извещавшую, что яблоко было привезено из Новой Зеландии. Интересно, как жилось пятерым изгнанникам в далекой Австралии? Джин отдавала должное их гражданскому мужеству, но в глубине души считала подобный поступок не слишком дальновидным: второй Французской революции в Шотландии не могло произойти просто по определению. Во всяком случае – не в 1790 году, это уж как пить дать.

Очевидно, по аналогии Джин вспомнила, как какой-то видный теоретик коммунизма (чуть ли не сам Карл Маркс) предсказывал, что пролетарская революция в странах Западной Европы начнется именно в Шотландии. Еще одна нелепая мечта, еще одно горькое разочарование…

О Дэвиде Юме Джин знала не слишком много, но все равно постояла перед его могилой (в конце концов, не могла же она пить сок на ходу!). Философ, эссеист, историк… Одна из подруг Джин как-то сказала, что единственная заслуга Юма состоит в том, что он перетолковал философию Джона Локка, сделав ее более понятной, но о Локке Джин вообще ничего не знала.

Были на кладбище и другие «исторические» могилы: издатели Блэквуд и Констебл, несколько вождей Раскола, приведшего к образованию Свободной шотландской церкви. На востоке, сразу за кладбищенской стеной, высилась небольшая зубчатая башенка – единственное, что осталось от старой Колтонской тюрьмы. Джин приходилось видеть старинные рисунки с ее изображением: тюрьма была выстроена непосредственно напротив Колтонского холма, и друзья и родственники заключенных, бывало, собирались на его склонах, чтобы прокричать несколько приветственных слов или просто помахать рукой или платком своим близким. Казалось, стоит закрыть глаза и отсечь доносящийся с Ватерлоо-плейс шум уличного движения, и можно будет услышать эти крики, похожие на крики чаек высоко под облаками.

Сделав еще несколько шагов, Джин увидела то, что искала: могилу доктора Кеннетта Ловелла. Надгробная плита, вделанная в восточную стену кладбища, потрескалась и почернела от копоти и грязи, а ее углы выкрошились, обнажая светлое нутро песчаника. Небольшая по размерам, она находилась почти на уровне земли, и хотя большую ее часть скрывала разросшаяся трава, Джин сумела прочитать часть надписи: «Доктор Кеннетт Андерсон Ловелл, известный городской врач…» Судя по надписи, умер он в 1863 году – в возрасте пятидесяти шести лет.

Присев на корточки, Джин стала выпалывать траву, чтобы прочесть всю надпись, и почти сразу наткнулась на использованный презерватив, который аккуратно удалила листком конского щавеля. Она знала, что на Колтонском холме и по ночам бывает довольно оживленно; то же, как видно, относилось и к кладбищу, но представить парочку, которая, сопя и потея, предается запретной любви на могиле Кеннетта Ловелла, ей было нелегко. Интересно, что сказал бы об этом сам доктор Ловелл?… На мгновение перед ее мысленным взором промелькнула картина еще одного соития: она и Джон Ребус. Он был, как говорится, совсем не ее тип. До него Джин встречалась с университетскими преподавателями, с учеными и исследователями-историками и даже с известным в городе скульптором. Скульптор был женат, и встречались они недолго, но именно с ним Джин побывала почти на всех городских кладбищах, куда они ездили гулять и любоваться надгробными памятниками. Ребусу, наверное, тоже нравились кладбища, но Джин не была в этом уверена. Она вообще знала о нем очень мало. С самого начала она почувствовала в нем нечто загадочное и непостижимое, вызвавшее у нее острое любопытство, так что порой ей приходилось прилагать значительные усилия, чтобы не думать о Ребусе как о редкостном музейном экспонате, упорно хранящем свои тайны. Увы, даже теперь, после нескольких дней интенсивного общения, в нем оставалось много непонятного, глубоко запрятанного – такого, что он боялся или не хотел показать окружающим. Похоже, чтобы узнать его лучше, ей следовало запастись терпением.