Романески - Ален Роб-Грийе

того, с каждым днем он все больше и больше осознает, что он и не сможет это узнать, если только не умрет. И то еще неизвестно точно, достигнет он этого знания до или после смерти, ведь все равно будет уже поздно. Чтобы работать, чтобы сражаться и побеждать, надо жить, другими словами, надо постоянно подвергаться воздействию внешних сил, надо быть беспрестанно пронзаемым «зиянием и ослеплением», то есть изумляться, широко разевая рот, и обманываться.

Итак, я снова в Сент-Луисе, я буду преподавать здесь в течение осеннего семестра, определенного для «выдающихся», как говорится, профессоров сроком всего лишь в восемь недель. И в конце ноября, то есть дней через десять, я отправлюсь — ин шаʼАлла — то есть если так будет угодно Аллаху, — в Ирак, где имеет хороший успех у читающей публики перевод моего «Джинна» на арабский. Здесь я живу по-прежнему все в той же квартире, просторной и удобной, чьи широкие окна выходят все в тот же парк, окрашенный все в те же рыжеватые тона. Есть только одно отличие: так как Катрин не поехала со мной на этот раз, сочтя, что уже сполна насладилась прелестями города, который прославили Линдберг и Жозефина Бейкер, то ее комната сейчас дает приют целой «популяции» колючих растений с плотными, мясистыми, сочными «телами», именуемых «суккулентами» и принадлежащих в большинстве своем к подвидам «мелокактус» и «пародиа», подаренных мне прямо в горшках одним любезным специалистом из Ботанического сада, коим предназначено судьбой присоединиться уже этой зимой к своим менее редкостным двоюродным братьям, стоящим стройными рядами в оранжерее в Нормандии, где я пытаюсь осуществить свою давнюю мечту, мечту детства: собрать коллекцию кактусов.

Снаружи очень ветрено. Широкие, разлапистые листья платанов, осин и виргинских тюльпанных деревьев почти все были сорваны и унесены прочь вихрем, так что ветви, на которых они росли, теперь возносятся, черные и голые, среди куп деревьев с более крепкой, прочно «сидящей» на ветвях листвой, черных дубов и камедоносных эвкалиптов, чьи кроны ветер тоже изрядно проредил. Иссушенные ранними, преждевременно наступившими холодами, опавшие листья несутся сейчас низко-низко над землей, касаясь тщательно подстриженной, чуть тронутой желтизной травы, словно стаи перепелок; они собираются в кучки во всяких выбоинах и рытвинах, а также у корней деревьев, чтобы порой кое-где образовать толстую подстилку, шевелящуюся и подрагивающую, явно временную.

Время от времени неожиданные и необъяснимо от чего возникающие порывы ветра, образующие воронки и завихрения, одновременно, в мгновения ока поднимают сотни и тысячи листьев, которые образуют причудливые облака и потоки и улетают куда-то вдаль. Они заполняют пятиполосную авеню, проходящую у подножий небоскребов, их во все стороны разносят на своих колесах машины, что быстро бегут в обоих направлениях. Сейчас, в эту минуту над асфальтовой мостовой крутится такое великое множество листьев, что кажется, будто машины пробиваются сквозь метель, только хлопья этого «снега» не белые, а золотистые и размером с ладонь. В вышине, в бледном, каком-то бесцветном небе парит крупный серый канюк, без единого взмаха крыльев он парит на восходящих потоках воздуха, делая петли, повороты и неожиданные виражи и подчиняясь только порывам ветра, чтобы уйти от преследования трех ворон, поочередно на него нападающих, чтобы постепенно изгнать его со своей территории.

В течение почти целого года я не прикасался к моим воспоминаниям, не добавил ни единой, самой маленькой строчки к моему рискованному документу, наполненному описаниями опасных приключений, ибо его тоже подхватило и унесло прочь вихрями и дующими в противоположных направлениях ветрами. Как уже было сказано, я закончил последнюю страницу «Анжелики» 12 октября 1987 года в Северной Каролине. Аккуратно переписав последние главы 13-го числа, я на следующий день отправил окончание книги Жерому Линдону, у которого уже находилась остальная часть рукописи. В ночь с 14 на 15 октября парк поместья в Мениле был опустошен, уничтожен ураганом столь яростным и мощным, какого на памяти старожилов в Бретани и Нормандии не бывало; он бушевал над этими провинциями в течение нескольких часов и изуродовал, обезобразил эти земли ужасно. Катрин, находившаяся в то время как раз в Мениле в полном одиночестве, почувствовала, как ее со всех сторон обступают тесной толпой невидимые злые духи, джинны, как они вьются над ней, роятся, как от их дыхания дрожит и вибрирует в потемках воздух; она позвонила мне в тот миг, когда услышала, как с жутким треском и грохотом стали ломаться и рушиться вокруг дома деревья. Утром, во внезапной тишине, неожиданном покое Катрин, истомленная и обессиленная от ночных страхов, наконец заснула, а проснувшись, увидела настоящий разгром: не менее тридцати толстенных дубов, грабов, кленов, гигантских буков лежали поверженные на земле, образуя кошмарные нагромождения изломанных ветвей, треснувших и расколотых стволов, вывороченных пней, а под воздетыми вверх, к небу, корнями, изуродованными, искрошенными и истекающими, словно кровью, соком, зияли огромные воронки, похожие на те, что образуются при взрывах бомб. Множество лип тоже было повалено, некоторые попадали прямо в пруды и повредили парапеты.

Охватившее меня отчаяние от мысленного созерцания издалека «прекрасных деревьев, вырванных ночью с корнями», как сказала жена, быстро сменяется горечью и болью от невыносимого для меня видения того, как моя отважная девочка, мой храбрый и стойкий солдатик, разделяющий со мной все труды и тяготы, не может удержаться от слез при виде огромных полуторавековых буков (потом, когда распиливали на куски их останки, я пересчитал годовые кольца), чьи шелковистые на ощупь серебристо-серые стволы, достигавшие 30–40 метров в высоту, казались столь же прочными, как ноги доисторических слонов-гигантов, и вот теперь вырванных из древней земли, где преобладают сланцевые породы, вырванных в расцвете сил и поверженных в грязь всеми своими сверкающими ярко-зеленой листвой кронами, расщепленных, изломанных, разбитых, ставших теперь безобразными, безнадежно запутавшихся ветвями в сетях мелкой поросли, ими же безжалостно раздавленной при падении.

На самом краю одного из основных «потоков» урагана оказалась уже слегка заросшая мхом хрупкая мраморная статуя Анжелики, закрывающей лицо очень чувственным жестом стыдливости; каким-то чудом она уцелела в этой «бойне», так же как и гранитный фонтан, в котором она собирается искупаться. И теперь ее воздетые вверх ручки, ее согнутые локотки, поднятые до уровня глаз, как бы защищают нежное личико от «еще держащихся на ногах» деревьев, низко нависающих над ней.

Я провел десять тревожных, беспокойных месяцев, исполненных борьбы и хлопот, в попытках навести хотя бы какой-то порядок в моем бедном, обезображенном до неузнаваемости парке, порядок, который с такой любовью и усердием всегда поддерживал Ги, наш образцовый садовник, тоже опечаленный катастрофой, но по-прежнему