Романески - Ален Роб-Грийе

исполненный решимости и отваги перед лицом сего бедствия. В течение этого периода я всего лишь трижды уезжал из Мениля, да и то поездки мои были краткосрочными — в Голландию, в Испанию и в Армор, как называли кельты Бретань, — а так я ежедневно созерцал картину разрушений, словно каким-то непонятным образом к нам вновь вернулась война с ее бомбежками, и я вновь своими собственными глазами видел тот самый Лес Потерь, превращенный в крошево после двухнедельных боев в начале Первой мировой войны, через который проезжал Анри де Коринт на своем беззвучно ступавшем белом коне. Сегодня я пишу эти строки в Нью-Йорке и думаю о печальной, истерзанной роще под Басрой, которую я видел во время пребывания на берегах Тигра и Персидского залива, когда мы вместе с арабскими поэтами, собравшимися отовсюду, от Йемена до Мавритании, в забитых до предела пропыленных, дребезжащих и вытряхивающих душу автобусах в течение долгих часов ехали через разоренные рощи финиковых пальм, где лежали расщепленные, сожженные, вырванные с корнями деревья или стояли постепенно погибающие от жажды несчастные растения, потому что создаваемые на протяжении веков и тысячелетий оросительные каналы были разрушены и приведены в негодность в ходе абсурдного и кровопролитного конфликта.

Мне в моем скромном положении землевладельца и с разрушениями в гораздо меньших масштабах пришлось побегать по заваленным по горло работой подрядчикам, обладавшим машинами достаточно мощными, чтобы расчистить завалы и убрать тонны и тонны древесины, земли и камней; в распоряжении у подрядчиков было достаточно умелых и внимательных рабочих для выполнения данных работ, людей, что не причинили бы дополнительного ущерба парку, не нанесли бы новых «кровоточащих ран» пропитанной влагой почве, проседающей под зубчатыми колесами слишком тяжелых машин; увы, подобный урон, как оказалось, был неизбежен, и я с каждым днем все больше и больше страдал и ощущал себя все более несчастным от того, что видел, как давят машины молодые побеги — слабую надежду на будущие густые заросли, — как порой падают под колеса ими же поверженные тонкие деревца, по забывчивости пощаженные бурей, как появляются зияющие раны на старых стволах, оставшихся после урагана невредимыми, как быстро образуются топкие глинистые ямы, полные вязкой жижи и похожие на те развороченные снарядами окопы или бомбовые воронки, о которых рассказывал отец; как однажды вечером злосчастного дня по нелепой случайности был повален высоченный клен, уцелевший в зоне полного опустошения, а все потому, что рабочим не удалось при помощи толстого троса, прицепленного к большому трактору, освободить крону клена от переломанных ветвей рухнувшего на него каштана, так и оставшегося в его «объятиях».

Несмотря ни на что, я упрямо делал все, чтобы поднялись и стояли прямо около дюжины более или менее жизнеспособных деревьев, велев предварительно вырыть у их полувывороченных корней большие ямы (так как при подобных операциях огромные комья земли, налипшие на корни, никогда не умещаются в уже образовавшейся при падении дерева яме), а также приказав безжалостно отсечь у деревьев верхушки, несомненно, даже излишне безжалостно и сурово для деревьев, уже давно переваливших за пятидесятилетний рубеж, но, увы, то была жестокая необходимость ампутировать добрую половину ствола, прежде чем медленно и осторожно привести его в вертикальное положение при помощи подъемника, которым управляли двое рабочих. Оставалось положиться на милость Господа! Да будет на все Его воля! Но я, по крайней мере, предпринял попытку спасти деревья.

Вы заметили, я надеюсь, как несколькими строками выше мы едва-едва избежали внезапного возвращения удивленного и захваченного врасплох читателя в зачарованный Лес Потерь около деревни Волчий Вой, затерявшейся где-то между Верденом и Арденнами, в тот достопамятный месяц ноябрь 1914 года, о котором столь долго шла речь в предыдущем томе моего повествования. Но вот, несмотря ни на что, возвращается граф Анри, еще более упрямый, чем я, словно вызванный из забвения этой бесполезно-ироничной репликой повествователя, репликой, сказанной как бы невзначай в сторону, про себя.

Сейчас сцена будет разворачиваться — мы дали возможность читателю к этому подготовиться — на побережье океана, в Бразилии, на самом юге страны, почти на границе с Уругваем. Анри де Коринт только что в третий раз (если не в четвертый или не в пятый) устроился на террасе кафе «Максимилиан» на краю пляжа, почти у кромки воды, чтобы выпить там крепчайшего кофе, который подают в крохотных чашечках и именуют по-португальски кафезинью — «кофеечек», и одновременно полюбоваться юными девушками в цвету, играющими в мяч на пляже (названном графом по этой причине Баальбеком), как уже было когда-то рассказано, но я уже не помню где и когда.

Внимательно обозревая, однако, по своему обыкновению окрестности под прикрытием развернутой ежедневной газеты «Глоб», чьи страницы служат для него одновременно и подвижной, удобной ширмой, и пристойным алиби, позволяя его настороженному взгляду беспрепятственно обращаться в любую сторону, граф Анри тотчас замечает неподалеку, чуть позади, сидящего за столиком в полном одиночестве мужчину лет шестидесяти или чуть-чуть помоложе (он совершенно сед, как говорится, бел как лунь, но шевелюра у него пышная, прямо-таки роскошная); он носит стальные очки, выделяющиеся на круглом, ярко-розовом лице, на котором появляется восторженная улыбка всякий раз, когда делает ловкий изящный прыжок, обусловленный необходимостью из-за обманных передач на слишком сыпучем, рыхлом и подвижном песке, девушка-подросток, которую ее шумные подружки ежеминутно окликают, называя именем, звучащим здесь, на этих широтах, странновато потому, что звучит оно как-то уж очень по-бретонски: Марианик. Сомневаться не приходится: персонаж со всклокоченной шевелюрой старого поэта-сумасброда тоже интересуется вызывающе-задорной девушкой, играющей в мяч.

Де Коринт в свой черед позволил себе увлечься наблюдениями за игрой избранницы; кстати, девушка оказалась очень близко к нему, увлекшись в пылу игры настолько, что на какой-то краткий миг вскочила на террасу, где потягивают напитки посетители, и ее ножки застучали по сероватому деревянному настилу с плохо пригнанными, шаткими, подрагивающими досками. Тугие локоны ее волос, светлых, того сияющего золотом оттенка, какой можно видеть на картинах венецианских мастеров, образуют прическу (если так

можно выразиться) дикарки; они достаточно длинны для того, чтобы их распустившиеся кончики взлетали золотистыми змейками и язычками пламени под лучами палящего утреннего солнца вокруг ее кукольного личика (чуть более пухловатого, чем следовало бы для девушки-подростка), одновременно насмешливо-веселого и капризно-надутого, когда она внезапно поворачивает голову налево или направо вслед за резким поворотом корпуса, в котором принимают участие и грудь, и бедра, для того чтобы поймать на лету легкий мячик и потом, сделав несколько обманных движений, предназначенных не только для введения в заблуждение соперниц, но и для пущего обольщения