Записки мертвеца - Георгий Апальков

поведала мне о том, как они отбивались от толпы, возникшей перед ними откуда ни возьмись.

— Мне кажется, троих я как минимум шлёпнула тогда, — не без гордости доложила она.

Я шутливо погладил её по голове, мол, молодец, дорогая. Потом рассказал про тех, кого пришлось убить мне.

— Тебе как вообще, нормально в них стрелять? — спросил я, надеясь, что Ира скажет что-то отличающееся от того, что думаю по этому поводу я. Мне хотелось, чтобы у неё затряслись руки, чтобы она начала говорить о том, как это всё неправильно, и как она чувствует себя виноватой за каждую пулю, пущенную в голову заражённого. Мне хотелось, чтобы она напомнила мне, что мы стреляем по людям — хоть больным и безобразным, но людям, — что ей тяжело думать о том, что все эти мертвецы когда-то жили, грустили и радовались, как и мы, и что она не может отделаться от мысли, что всех этих заражённых, скорее всего, постигла та же участь, что и её родителей. И что все эти трупы на улицах тоже когда-то были чьими-то родными и близкими. И что их тоже кто-то когда-то любил.

Но ничего подобного она не сказала.

— Конечно. А как ещё? Либо мы их, либо они нас. Чем скорее всех победим — тем быстрее снова нормально жить начнём, — ответила Ира.

— Вот и я так думаю, — подытожил я.

Только выйдя из душа, я вспомнил про Лопатина. Про то, что был на свете такой человек и про то, что ещё сегодня утром он тоже дышал, думал и чувствовал. На мысли эти меня натолкнул всяческий личный скарб, разбросанный на его кровати. Там были какие-то ничтожные бытовые принадлежности: бритвенный станок, мыльница, туалетная бумага — всё то, что утром он не стал убирать к себе в тумбу, решив, что займётся этим по возвращении с развода или, на худой конец — с задачи. Но вышло так, что больше ни этим станком, ни мыльницей, ни туалетной бумагой никто не воспользуется. Человек ушёл, а вещи остались. Человек уходит, а вещи — остаются. Я вспомнил его лицо в момент, когда Смирнов направил на него пистолет. То было поистине лицо человека, оставившего после себя одну только туалетную бумагу. Мне хотелось вдоволь посмеяться над этой чёрной иронией судьбы. Но вместо этого я вдруг заплакал. Ира была в ванной, и я был счастлив, что она меня не видит. Я рыдал и одновременно торжествовал. Слёзы водопадом лились из глаз и скатывались по щекам ко рту, растянувшемуся в улыбке. Мне было горько, и я оказался настолько рад, что у меня вышло, наконец, выпустить эту горечь, что я не мог сдержать восторг, смехом лившийся наружу. Я не понимал, что со мной происходит, но чувствовал, что должен насладиться моментом. И мне хотелось навсегда остаться в этой минуте помешательства. Что-то подобное уже было со мной давным-давно, когда мертвецы едва не сожрали меня заживо в машине, за несколько сотен метров до Ириного дома. Только теперь я был не при смерти, но напротив — чувствовал себя живее всех живых.

Вскоре всё прошло. Я взял себя в руки, утёр слёзы и привёл себя в порядок. Затем — сгрёб в кучу всё, что осталось после Лопатина, и выбросил в мусорное ведро в общем коридоре. Когда я вернулся, Ира только-только вышла из ванной с мокрой головой, обёрнутая в одно лишь большое белое полотенце. И я вдруг вспомнил, что кроме нас в этой комнате больше никого нет. И вспомнил я об этом с упоением.

День 111

Мы не выспались, но, несмотря на это, утром чувствовали себя хорошо. Мы вовремя подоспели на завтрак. Я был готов начать уплетать пельмени, щедро посыпанные чёрным перцем, но подошёл капитан Смирнов и забрал меня с, пожалуй, единственного утреннего мероприятия, ради которого всё ещё хотелось просыпаться.

— Соколов! — гаркнул он, подняв на уши всё помещение, в котором завтракала вся наша рота в полном составе и ещё несколько человек из других подразделений, находившихся, по всей видимости, в суточном наряде.

— Я! — откликнулся я.

Увидев, как я встал, он подошёл чуть ближе, чтобы не орать через весь зал.

— Заканчивай приём пищи. Старков вызывает.

— Товарищ капитан, я ведь ещё не начал даже…

— Вот и хорошо! Значит, и заканчивать нечего. Оружие в руки, и вперёд, за мной!

Я в спешке попрощался с Ирой, взял автомат и проследовал за капитаном, к радости кого-то из наших соседей по столу оставив на нём нетронутую тарелку с едой.

Мы шли по улице, мимо людей, направлявшихся по своим делам. Половина из них были в форме, половина — в гражданской одежде. В центр, к зоне, контролируемой бойцами Старкова, стягивались люди со всех окраин. Кто-то откликался на призыв, который днём и ночью крутили по радио и на местном телевидении, и записывался добровольцем, чтобы хоть как-то помочь в деле освобождения города от банд и мертвецов. Кто-то спасался от пресловутых мертвецов и мародёров, державших в страхе их район. Они, разумеется, могли и подождать, пока военные доберутся до их захолустий и зачистят их по примеру всех прочих мест, по которым ежедневно ураганом проносились вереницы боевых машин, отстреливая заражённых, и группы, разбиравшиеся с бандитами, засевшими в бывших торговых центрах. Но, вероятнее всего, люди эти в какой-то момент решали для себя, что они и так ждут уже слишком долго, отчаивались и устремлялись в путь, лелея надежду когда-нибудь вернуться в свои дома.

Одним из таких людей был тот человек с густой бородой, которого я повстречал во время своего путешествия к Ире. Я увидел его этим утром, среди прочих мужчин в гражданском, получавших какие-то инструкции от офицера возле склада неподалёку от штаба. Увидел я его мельком, и заговорить с ним у меня не было шансов, но я был абсолютно точно уверен, что это он. Такую бородищу ни с чем не спутаешь! И хотя знакомы мы с ним до этого были лишь мельком, и я даже не знал его имени, я был рад, что с ним всё в порядке. В конце концов, если бы не он, неизвестно, как бы вообще всё обернулось.

Пока мы проходили мимо той группы людей в гражданском, я всё смотрел на старого знакомого, и капитан, должно быть, это заметил.

— Кого там увидал? Привидение? — спросил он.

— Нет, товарищ капитан. Так, из прошлой жизни один чувак.

— «Чувак»… Значит, слушай внимательно. Пока не пришли, вкратце тебе обрисую, что к чему. Вчера днём