Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

Говорили о громадных гонорарах, которые получают в Европе артисты, художники и писатели, рассказывали о том, кто из них купил себе большой дом или построил целый дворец.

И мастер почувствовал, что утешительные разговоры о гонорарах в значительной степени вызваны его пиджаком. В нем поднялось раздражение, он подумал:

«Разве я для того иду своим путем, чтобы мне за это платили? Разве для того я достиг высшего сознания, чтобы построить многоэтажный дом и сдавать квартиры?»

Ему стало неловко, дико, и он сказал:

— Я уже стар. И вопрос о гонорарах меня совсем не интересует в данное время. Мне нужно только иметь возможность делать то дело, которое соответствует моему теперешнему сознанию. Портреты — это внешняя сторона моего творчества, не имеющая ничего общего с его сущностью и только извращающая его.

Все насторожились и с глубочайшим вниманием слушали.

Вдруг с дальнего конца стола послышался голос лохматого художника, который был, видимо, уже окончательно пьян и, обращаясь к своим соседям, говорил негромко, но так, что все слышали:

— Капиталисты сегодня нас в виде исключения допустили… икра и все прочее… чтобы… воспользуемся… в другой раз все равно не позовут, мы талантливы, но у нас нет долларов, потому икра — не для нас.

Это уже пахло скандалом. Друзья испуганным голосом стали его уговаривать. Хозяйка, у которой лицо покрылось красными пятнами, и почетные гости изо всех сил делали вид, что не слышат того, что происходит на дальнем конце стола. Мастер тоже сделал вид, что не слышит, и продолжал:

— Я совершенно отказался от того, что доставило мне славу. Может быть, мне это меньше даст в смысле гонорара, но этот вопрос, повторяю, меня совершенно не интересует. Достаточно, чтобы это дало мне возможность жить.

Все были озадачены и переглядывались между собой.

— Как отказались? Почему отказались?

— Художник, — сказал мастер, — если он настоящий художник, непрерывно органически растет и поэтому в конце своей жизни не может делать точь-в-точь то, что он делал в начале жизни.

— Но ведь ваши психологические этюды и портреты дали вам европейскую славу. Вы до сих пор самый непревзойденный портретист.

— Я обязан перед своей совестью делать не то, что считается модным, а то, в чем выявляется мое движение. Человечеству нужны только подлинные ценности, а не приспособленные ко вкусам эпохи или моды.

— Ни черта ему не нужно, кроме долларов, — опять сказал, к ужасу хозяйки, пьяный голос лохматого художника. — А мы, брат, не сумели попасть на золотую жилу и околеваем.

— Так что, вы совсем не будете писать нас? — спросила одна молоденькая и очень красивая женщина, покраснев и бросив испуганный взгляд на дальний конец стола.

— Совсем не буду. Я кончаю сейчас большую картину, которая является для меня последней ступенью моего пути.

— Это страшно интересно, — сказало несколько голосов, — вы нам покажете?

— Когда кончу, покажу.

VII

Мастер поселился на той же улице, где он жил тридцать лет назад и где он начинал свою карьеру, когда после академии попал в Париж. Квартира была маленькая, из двух комнат, в одной была его мастерская, в другой стояла огромная парижская постель. Везде валялись краски, холст, палитры, на столе — посуда. И в обеих комнатах царил сверхъестественный беспорядок.

Он усиленно работал над окончанием своей большой картины, совершенно отказавшись от всяких заказов и забыв о своем расстроенном здоровье.

Он почувствовал, что пришел такой момент его жизни, когда он не имеет права сделать ни одной уступки против своей совести.

Тридцать лет назад он сделал эту уступку. Это было время, когда он с опьянением работал над своими картинами, мечтал о славе, но картин не покупали, так как имя его никому не было известно. Денег не было, и его охватил ужас: он был один, как в пустыне, среди богатства, чудес искусств и множества людей. Он никому не был нужен, если бы он умер от голода, никто не заметил бы его исчезновения. Здесь каждый за себя. И он на свой страх должен был выкарабкиваться, чтобы не погибнуть.

Один раз в промежутке между работой над большой картиной он написал маленький этюд: в окне, положив подбородок на руки, сидит девушка и смотрит прямо в глаза зрителю, причем выражение лица странно двоилось — то казалось, что оно чуть улыбается наивной детской шаловливостью, то смотрит серьезно с грустным немым вопросом.

За этот этюд ему заплатили в ближайшем магазине двадцать пять франков и просили приносить еще. Он вдруг почувствовал себя богачом и зажил со всей беззаботностью молодости. Это было самое счастливое время его жизни. С этого времени он стал писать психологические этюды, потом женские портреты, которые принесли ему славу.

Эта легкая струя творчества уводила его в сторону от того, что он считал своим настоящим делом, но соблазн был слишком велик: измена перед собой давала ему возможность весело, приятно и в довольстве жить. И так было всю жизнь: когда он изменял своей высшей совести, тогда его прославляли и платили большие деньги, когда же он начинал давать то, что было его подлинной сущностью, это брали неохотно. Теперь он почувствовал наконец, что, несмотря ни на что, он не будет производить того, что он считает для себя третьим сортом, и поэтому даст выпрямленный итог своей жизни — собранную им мудрость, которая человеку нужна вечно.

Наконец он пригласил знакомых для осмотра картины. Они пришли и с нетерпением ждали, когда он снимет покрывало с картины. Он сам, видимо, волновался, но старался казаться спокойным и говорил о посторонних вещах.

Наконец он подошел к картине и сдернул покрывало. В комнате воцарилось молчание. И нельзя было определить, то ли это было молчание восхищения, то ли молчание от незнания, что сказать по поводу картины.

На картине сидел живой человек в длинной ниспадающей одежде, во весь рост. Его взгляд был устремлен мимо зрителя, и каждый из присутствующих чувствовал какую-то неловкость, почти страх перед этим человеком и непонятным величием мысли, вложенной в эти человеческие живые глаза.

— Как называется картина? — спросил кто-то.

— «Мудрость», — ответил художник.

Опять воцарилось молчание.

— Ну как? — спросил мастер, внешне спокойно, но со сдерживаемым раздражением от долгого молчания и отсутствия ожидавшихся им знаков удивления и восхищения.

Тогда один старый седой профессор сказал:

— Вы написали великую вещь. Это, конечно, лучшее из всего, что вы сделали. Это единственное и потому вечное. Но покупателей здесь вы не найдете. Эта картина будет понятна немногим десяткам избранных, достигшим такой же, как вы, высоты духа. А они во всяком случае не смогут