Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины - Галина Артемьева

Вот и волшебная лестница Капитолия. Волчицы не видно. Она спит. Да ее, кажется, из левого густого садика перевели в правый. Там тоже пещера. Марк Аврелий на предвечернем небе. Какое величие в его спокойствии! В одном этом жесте руки — Pax, мир…

Обогнув М. Аврелия, мы идем по узкой улочке, меж старых зданий. Мы уже на знаменитой скале, сейчас, направо, дверь В. Ив-ва, но на маленькой открытой площадке не можем не остановиться: под нами Форум, далее — Колизей, и все это в оранжевом пылании заката. Голос вечернего колокола — Ave Maria…

С крутой улочки в дом, где живет В. И., нет ни одной ступени. Но старые дома на Тарпейской скале — с неожиданностями. Если, через переднюю и крошечную столовую, пройти в стеклянную дверь на балкончик, там — провал; и длиннейшая, по наружной стене, лестница: шаткая, коленчатая, со сквозными ступенями, похожая на пожарную. Она ведет в темный густой садик. Но пусть об этом садике скажет сам его хозяин — поэт, в стихотворении, только что написанном и посвященном постоянной своей сотруднице, помощнице в научных работах. (Она же, эта изумительная женщина, и «гений семьи»: с В. И. живет его милая, тихоликая дочь, музыкантша, профессор римской консерватории, и сын, студент.) Вот эти стихи:

Журчливый садик, и за ним

Твои нагие мощи, Рим!

В нем лавр, смоковница и розы

И в гроздиях тяжелых лозы.

Над ним, меж книг, единый сон

Двух, сливших за рекой времен,

Две памяти молитв созвучных,

Двух спутников, двух неразлучных.

Сквозь сон эфирный лицезрим

Твои нагие мощи, Рим.

А струйки, в зарослях играя,

Журчат свой сон земного рая.

Много ль в Париже людей, хорошо помнящих знаменитую петербургскую «башню» на Таврической и ее хозяина. Теперь все изменилось. Вместо «башни» — Тарпейская скала и «нагие мощи» Рима. Вместо шумной толпы новейших поэтов — за круглым чайным столом сидит какой-нибудь молодой семинарист в черной ряске или итальянский ученый. Иные удостаиваются «а партэ» в узком, заставленном книгами, кабинете хозяина… Все изменилось вокруг, — а он сам? Так ли уж изменился? Правда, он теперь католик; но эта перемена в нем мало чувствуется. Правда, золотых кудрей уже нет; но, седовласый, он стал больше походить на греческого мудреца (или на старого немецкого философа). У него те же мягкие, чрезвычайно мягкие, любезные манеры, такие же внимательные, живые глаза. И — обстоятельный отклик на все.

Мы как-то отвыкли от встреч с людьми настоящей старой культуры. А это большое отдохновение. Вяч. Иванов, конечно, и «кладезь учености», но не в том дело, а в том, что заранее знаешь: всякий вопрос, в любой области, он поймет, с ним можно говорить решительно обо всем, что кажется значительным. Как сам он на данный вопрос отвечает — уже не важно: мы часто не соглашаемся, спорим, но спора не длим: взгляд В. И. сам по себе всегда интересен, любопытен, споры же самая бесполезная вещь на свете.

Но особенно воскресала «башня», когда речь заходила о поэзии, о стихах. Мы привезли в Тарпейское уединенье несколько томиков современных парижских поэтов. Утонченнейший их разбор, давший повод к длинным разговорам о стихах, о стихосложении вообще, — как это было похоже на В. И. тридцать лет тому назад!

Скажем правду: в этом человеке высокой и всесторонней культуры, в этом ученом и философе до сих пор живет «эстет» начала века. И он особенно любит в себе «эстета». (…)

Так или иначе, живущие на Тарпейской скале счастливее многих из нас. У них и садик, «земной рай», и музыка, и книги, и научный труд, и стихи, и Аве Мариа из римского Форума…

Как мне хотелось пройти по их следам! Увидеть Рим их глазами!

И все это сбылось, все исполнилось. Надо только уточнить, что Тарпейская скала, возвышавшаяся с западной стороны Капитолийского холма, с которой сбрасывали в Древнем Риме осужденных на смерть преступников, не сохранилась. Есть улица Монте Тарпео, которая ведет от Капитолия к Форуму.

Я фотографировала «нагие мощи» Рима. Дмитрий Вячеславович рассказывал об отце, о сестре.

Наконец мы, взяв такси, вернулись на улицу Эрколе Роза.

Дмитрий Вячеславович показал мне архив отца. Я могла прикоснуться к рукописным страницам. Сделала несколько снимков.

И вот настало время прощаться. Прощались мы ненадолго: в конце мая Дмитрий Вячеславович собирался прилететь в Москву на конференцию, посвященную жизни и творчеству его отца. На прощанье Дмитрий Вячеславович подарил мне том Брюссельского собрания сочинений Вячеслава Иванова — бесценный подарок — со своей подписью. Он обещал привести мне факсимильные копии рукописей отца. И сдержал свое обещание, передал копии Азе Алибековне. Теперь они хранятся в Доме Лосева.

…А мы с Костей отправились на площадь Св. Петра. На этой гигантской площади собрались толпы верующих, чтобы послушать речь понтифика перед завтрашним праздником — Входом Господним в Иерусалим. В тот год по периметру площади стояли огромные кадки с оливами, вывезенными из Пулии. Дело в том, что у нас последнее воскресенье перед Пасхой называют Вербным воскресеньем, а вообще-то оно — Пальмовое. Не вербами, а листьями пальм встречал народ Христа, когда тот входил в Иерусалим. Но у каждого народа — свои символы. В Италии в этот день несут из храма ветви олив.

Понтифик (Иоанн Павел II) был болен. Но речь свою произнес. Он выразил надежду, что в третьем тысячелетии на земле воцарится мир.

Поздно ночью вернулись мы во Фраскати.

А утром — Пальмовое воскресенье! Мы отправились в прекрасный Кафедральный Собор Святого Петра. Всем раздавали ветви олив, нам тоже досталось несколько веточек. Они до сих пор хранятся у меня в московской квартире.

Через две недели, на нашу Пасху, мы были уже в Москве.

Я подготовила фотовыставку «Рим Вячеслава Иванова» с подробными описаниями каждой фотографии. Все фото и материалы выставки остались в Доме Лосева.

Выступила я и на конференции. Доклад мой назывался «Истинно сущее бытие в трудах Вячеслава Иванова». Доклад этот вошел в книгу «Вячеслав Иванов, творчество и судьба: к 135-летию со дня рождения», изданную издательством «Наука» в 2002 году. На обложке — вид на Колизей со стороны улицы Монте Тарпео — моя фотография. В книге — тоже мои фото о нашей римской поездке.

В заключение конференции, 27 мая, все участники собрались в музее Рериха. Костя играл Поэтические и религиозные гармонии Листа — все целиком! Гигантский труд!

Мы попрощались с Дмитрием Вячеславовичем. Он звал нас снова в Рим. Мы обещали… Но — не пришлось. Больше мы не виделись.

Все время я вела дневники. Во всех путешествиях, в самолете, на репетиции Костиных концертов — я писала, писала. Или рассказы, или повести, или дневники. Настало время, о котором я и мечтать не могла.

И вот в 2000-м году, в июле, когда мы находились на музыкальном фестивале в Вильямстауне (США), я исписала целую общую тетрадь с размышлениями о прошлой жизни.