Лето ночи - Дэн Симмонс

– Когда мы замерзли, то пошли в суд… Они называли это судом… И этот суд уже почти закончился. Все дело заняло не больше часа. Настоящего судьи, конечно, не было… Судья Эшли вышел в отставку молодым, да он все равно был чуть-чуть психом…, но они все равно назвали это судом. Мистер Эшли, он знал свое дело. Помню, я стоял вместе с другими пацанами в бельэтаже школы, там, куда все эти книги складывали, и глядел в главный зал, где собрался народ, и дивился на судью Эшли. Он был такой важный в дорогом костюме, шелковом галстуке и в том шелковом котелке, который он прямо не снимал с себя. Но, конечно, когда он вел этот суд, то снял его… Я помню, что видел, как свет блестит на его белых волосах и удивлялся, как это он такой молодой и уже такой умный.

– В общем, Билли Филипс как раз кончал рассказывать, как он шел домой, когда этот негр попытался напасть на него… Сказал, что он гнался за ним и кричал, что убьет и съест… Как съел девочку до него… А этот Билли, скажу тебе, был самым большим вралем, которого я когда-нибудь видел… Маленький говнюк прогуливал школу как хотел, а потом являлся и заявлял, что ухаживал за больной мамочкой… Правда его старуха и правда болела все время, потом она вскоре и умерла… Или врал, что сам болел, а мы все знали, что он болтался по городу или рыбачил, или еще что… В общем, Билли говорит, что он вырвался от негра, а потом пошел тайком за ним в его лачужку и там увидел одежду маленькой Кэмпбел, я тебе говорил, что она приходилась сестрой Кэмпбелу? и этот негр навроде как шурудил эту одежду и всем показывал. И Билли сказал, что он побежал в город и рассказал мужчинам в салуне.

– И другой парень, кажись, это был Клемент Дейзингер, что ли… Ну да, он сказал, что видел этого черномазого, когда он болтался возле дома доктора Кэмпбела, как раз перед Рождеством, когда девочка и пропала. Сказал, что раньше забыл про это, а теперь вспомнил и понимает, что черномазый вел себя очень подозрительно. После Клемента и другие стали вспоминать, что вроде видели этого негра в городе.

– И судья Эшли ударил своим кольтом, будто это был этот… Ну как его там… А, молоток… И говорит черномазому: «Вы имеете что-нибудь сказать в свою защиту?», а тот только глядит на всех своими желтыми глазами и молчит. Конечное дело, его толстые губы были в кровь разбиты, потому что некоторым-таки удалось его стукнуть, но я думаю, если б он захотел говорить, то заговорил бы. Видать, он просто не хотел.

– И судья Эшли… Мы всегда думали о нем, как о настоящем судье… Так он опять ударил своим кольтом по столу, который они притащили вниз, и говорит: «Я объявляю вас виновным и приговариваю вас к смерти через повешение. И пусть Господь примет вашу душу». И тут вся эта толпа встала и стояла, пока он что-то еще не прокричал, а потом старый Карл Дуббет схватил этого черномазого и еще несколько человек тоже, и они потащили его мимо комнат для маленьких учеников к лестнице, которая идет мимо витражей, и потом туда, где стояли мы, мальчишки… Они протащили черномазого так близко от нас, что я мог бы дотронуться до его толстых губ, которые уже стали совсем синими…, и мы отправились за ними, когда они волокли черномазого мимо старших классов… И там то ли Карл, то ли Клемент надели ему на голову черный капюшон… И они протащили его по оставшимся ступеням. Теперь-то их больше нет, этих ступеней, их замуровали, знаешь… Ну и вытащили негра на такой узкий мостик, который шел внутри башни.

Ты его не видал… Я-то знаю о чем говорю, я целых сорок лет сам помогал Карлу Ван Сайку, а до него еще Миллеру убирать там, но ты его не видал. Мостик шел внутри башни и с него было видно все три этажа внизу, словно три ряда балконов, до самого главного зала, а в середине болтался этот колокол, который мистер Эшли привез из Европы. В общем мы все стояли вокруг этих балконов… И весь первый этаж был запружен толпой мужчин… Да и женщинами, тоже. Помню я видел там Салли Мун, мать Эммы, она стояла со своим мужем Оливером, слабак еще тот был, и у них даже щеки блестели, такие они были счастливые и взволнованные… И все смотрели на судью Эшли.

– Помню, я подумал, что они собираются его попугать… Повесить ему на шею веревку, чтоб он раскололся и сказал всю правду…, но было не так. Нет, сэр, не этого они хотели. Судья Эшли взял у кого-то из них нож, кажись у Сесиля Уиттакера, и перерезал эту чертову веревку, которая тянулась вниз от языка колокола до самого пола. Я стоял на балконе старшеклассников и провожал глазами ее, когда она падала и ложилась на пол кольцами. Люди расступились, и все смотрели мимо меня, вверх, на этого черномазого. И тут судья Эшли сделал странную вещь.

– Мне нужно было догадаться об этом, еще когда он обрезал веревку, но я не дотумкал. Они возились около его головы, и что-то делали с его капюшоном, и я подумал, вот они сейчас сдернут его и негр испугается. И они пригрозят, что скинут его вниз и все такое…, но никто не собирался его пугать. Вместо этого они обвязали короткий конец веревки вокруг шеи, на голове у него все еще был капюшон, и как-то они умудрились поставить его на узкие перила, которые шли вдоль мостика… И, паренек,… Тут настала такая чертова тишина… Прямо ни хрена не было слышно. Там было чуть не три сотни людей, но ни звука не было слышно. Не слыхать было ни кашля, ни сопения, даже дыхания и то не было. Только тишина. Все, каждый мужчина, женщина, ребенок, включая меня самого, таращились на этот балкон и на черномазого, стоявшего на самом краешке, его лица не было видно из-под проклятого черного капюшона, руки были связаны за спиной и ничего не держало его. Ничего, кроме рук какого-то мужчины.

– И затем кто-то, кажись, это был судья Эшли, но точно не знаю, я не видел ясно, потому что было темно в башне и я смотрел только на черномазого, как и все, в общем кто-то столкнул его вниз.

– Черномазый упал, конечно. Веревка была короткая и падение не сломало ему шею, как было бы, если б его повесили по-настоящему. Он болтался как сукин сын, раскачиваясь от одной стороны колокола до другой, и каждый раз стукался задом. И из-под капюшона слышались какие-то захлебывающиеся звуки. Я их слышал хорошо. Его ноги оказывались всего в нескольких футах от моей головы каждый раз, когда он был с моей стороны балкона для старших классов. Помню, с него слетел один башмак, а в другом была дырка, и из нее торчал большой палец ноги. Еще помню, что Кони Дейзингер протянул руку и хотел дотронуться до черномазого, пока тот так болтался и раскачивался. Он не хотел ни толкать его, ни тянуть, просто дотронуться, ну как в цирке, понимаешь… Но тут мы увидели как черномазый обоссался… Клянусь Богом, его драные брюки вдруг прямо на наших глазах потемнели, и что-то потекло по ногам… И люди внизу как-то загудели и прыснули в разные стороны. И затем черномазый перестал болтаться и повис неподвижно, и Кони быстренько убрал руку и никто из нас уже больше ничего не пытался сделать.

– И знаешь, парень, что странно? Как только этот черномазый соскользнул с перил, старый колокол вдруг начал звонить, вот что странно. И он звонил все время. Пока негр болтался и раскачивался и давился под своим капюшоном никто ничего не замечал, потому что болтался-то он на веревке как какой-то сукин сын… Но понимаешь, парень? Некоторые из нас там остались, пока черномазого не сняли и не выбросили его тело на свалку или еще куда, чтоб избавиться… Так вот, этот колокол так все время и звонил. Кажется он звонил всю ночь, и весь следующий день, как будто черномазый все еще раскачивался на нем. Кто-то сказал, что когда вешали негра, то нарушили какой-то баланс… Или еще чего-то. Но звук был странный… Клянусь тебе… Мы в ту ночь уехали с отцом из города, я помню холодный воздух, помню снег, запах виски от моего старика, стук лошадиных копыт по льду и замерзшей земле. Элм Хэвен в ту ночь был сплошная чернота деревьев да дым над трубами был заметен в лунном свете позади нас… И гул колокола.