Придворный - Бальдассаре Кастильоне

До конца жизни он уже не попытается ни жениться вторично, ни как-либо еще впустить женщину в свою судьбу.

* * *

Бальдассаре совсем оставил Мантую и Казатико, возложив попечение о детях и об имении на мать. «Пока мой дом и дети лучше в ваших руках, чем в моих», – писал он ей летом 1521-го. В каждом письме он подробно расспрашивает о здоровье и успехах детей, с каждой оказией посылает им подарки, но родной дом его явно тяготит. Однако и Рим остается теперь для него лишь местом службы, не суля ни нового круга друзей, ни новой любви, ни нового вдохновения. Умер Рафаэль, с которым, кажется, Кастильоне связывала самая чистая и искренняя дружба его зрелого возраста. Через два месяца после Ипполиты умер от чахотки кардинал Бернардо Биббиена, друг лукавый, но все-таки дорогой по памяти счастливых лет, проведенных в Урбино[46].

Бальдассаре внешне все тот же – он со всеми учтив, доступен, любезен. Но что в это время наполняет его душу? Что дает ему нравственные силы, в чем он находит отраду?

Размышление над текстами Кастильоне – особенно над стихами, где он раскрывает себя больше, чем в переписке даже с самыми близкими людьми, – наводит на мысль, что он с ранней молодости сроднился с отсутствием надежды на земное счастье. Мимолетное касание счастья он чувствует лишь во встречах с «гением чистой красоты», в тайне ее зыбкости и беззащитности, в какие-то редкие моменты простой и чистой человечности. Но проходит совсем немного времени – и прекрасное или гибнет, или бывает обесчещено и опошлено. Утрату этого мгновенного счастья Кастильоне принимает как возвращение к обычному порядку вещей. Рафаэль для него – чудотворец, полубог. В его искусстве человек встречается с божеством, в его трудах по исторической реконструкции Рима – человек обращает время вспять, противостоя его разрушительной силе. Но Рафаэль умирает тридцатисемилетним, не сделав и половины того, на что был способен, и Кастильоне не оплакивает несправедливость судеб, а, напротив, почти утешает себя мифологическим примером «божественной зависти». Безвременная гибель гения, как и безвременная кончина цветущей, любящей женщины, – закономерность в мире, где правит смерть, а уютнее всего чувствуют себя низость, посредственность и пошлость.

Кажется, это сознание и дает ему силы выполнять – спокойно, усердно и безнадежно – свой долг перед государями, которые пренебрегают его советами, подозревают его в недостаточной верности и неизменно платят неблагодарностью.

* * *

Даже кратко рассказывая о пребывании Кастильоне в Риме в качестве мантуанского посла, нельзя пройти мимо эпизода пусть, кажется, и незначительного, но всегда живо обсуждаемого биографами нашего героя. Речь идет о письме Кастильоне его государю, маркизу Федерико, от 13 февраля 1521 года. Кастильоне рассказывает о скачках в Риме на исходе карнавальной недели, в которых участвовал и конь маркиза. Мантуанский наездник уверенно шел впереди всех; но когда он уже был в нескольких шагах от палио – знамени, подхватив которое он стал бы победителем состязания, дорогу преградил, будто случайно выступив из толпы зрителей, солдат городской стражи. Конь остановился как вкопанный, и, пока наездник как-то справился с ситуацией, шедший вторым жокей знатного римского прелата Альдобрандино Орсини схватил палио.

Судьи состязания (а среди них были сам папа и виднейшие кардиналы), признав, что с мантуанским наездником «было поступлено очень скверно», тем не менее не согласились отдать ему украденное первенство. Солдата, впрочем, отвели под арест. Кастильоне пишет маркизу: «А я требовал, чтобы его или повесили, или хотя бы присудили ему три или четыре оборота веревки и потом послали на галеры. Во всяком случае, обещаю вашей светлости, он не останется без какого-то наказания…»[47]

Это место из переписки Кастильоне и века спустя ставит под сомнение его в целом почти безупречный моральный облик. Вот какой комментарий читаем, например, в очерке А. К. Дживелегова (самая известная работа о Кастильоне на русском языке):

«…Беда, если люди низших классов становятся Кастильоне на дороге. Тогда он делается свирепо-безжалостным, несмотря на всю утонченность и изящество… Человек, который требует казни или мучительного наказания за такой вздор, который не только не стыдится признаваться в этом, но даже ставит себе это в заслугу, должен обладать совершенно особенной психологией. Услужить своему государю хотя бы в пустяке – вот единственная забота, достойная хорошего слуги. Если при этом должен погибнуть какой-то маленький человек, вся вина которого в том, что он оказался недостаточно проворен или просто зазевался, тем хуже для него. Жизнь какого-то солдата – разве стоит о ней разговаривать!»[48]

Заметную неловкость испытывает и английская исследовательница Джулия Картрайт, которой этот эпизод представляется весьма дисгармонирующим со всем, что известно о характере и нравственных качествах Кастильоне[49].

Выскажем собственные соображения. Весной 1521 года в папской канцелярии обсуждался вопрос о назначении маркиза Федерико Гонзага на пост генерал-капитана Церкви. Папа Лев сам предложил Федерико этот пост полугодом раньше, но через некоторое время назначение повисло в воздухе. Причина была в том, что жест папы вызвал крайнее недовольство французского посла в Ватикане. Со времен достопамятного итальянского похода 1499 года, когда отец Федерико, маркиз Франческо, отдал себя под власть Людовика XII, французские короли считали Мантую своим союзником и в нужных случаях напоминали об этом ее государям. Получая сведения о том, как папа постепенно сближается с императором Карлом, главным врагом Франции, король Франциск I совсем не желал, чтобы маркиз Мантуи был связан с папой какими-то дополнительными военными и денежными обязательствами (должность генерал-капитана щедро оплачивалась), и через своего посла открыто требовал от Льва Х отозвать свое предложение. О том же старались, выполняя волю патрона, многочисленные агенты французского влияния среди кардиналов и чиновников Ватикана.