Чужак - Симона Вилар

И купец, переглянувшись со своими людьми, весело захохотал.

— Но он хоть жив? — осведомился Аскольд.

— При подходе к Киеву был жив. Правда, рук ему уже не спасти, отдавили ремни. Я даже не стал его отвязывать, опасаясь, как бы не помер по дороге.

— Не умрет, — оживился Дир. — Я слишком жажду встречи с ним, чтобы он провалился в Хель до того, как я велю сделать ему кровавого орла[161]. Правда, брате? Ух, и развлеку я киевлян этой забавой!

Дир кинулся к окну, велев седлать коня. Оглянулся на Аскольда.

— Ты сможешь поехать?

Старший князь помедлил. Он уже выезжал пару раз верхом, и это его утомляло. И сейчас он хотел, было отказаться… Но зеленые холодные глаза Олафа-купца смотрели на него, и неожиданно для себя князь согласился.

Они не брали большой свиты, взяв сопровождающими только пару гридней. Дир гарцевал на коне, порывался вырваться вперед. Медлительность Аскольда, не спеша трусившего на длинногрйвой кобыле, его раздражала.

— Я выставлю Торира перед всем градом, я буду жечь и пытать его, буду резать, — развлекал себя предвкушением предстоящей забавы Дир, чтобы не сорваться с места в карьер. — Я сделаю ему орла… Или нет, много чести. Я посажу Эгильсона на кол. Будет умирать в медленных муках. Славное дело — казнить перед битвой дружка Олега Вещего. Доброе предзнаменование.

Аскольд оглянулся на терем детинца, где на крытом гульбище стояла Твердохлеба. Она была недовольна тем, что муж поехал в Угорское, где остался кнорр купца. Смотрела вслед, и ее длинное белое покрывало плескалось на ветру.

Купец же по пути все твердил, что хочет выгодно продать оружие в Киеве и прикупить на рынках Угорского рабов. Его люди уже с утра ведут торг, готовя новый товар для рынков Византии. Ведь сильные славяне и пригожие славянки ценятся на рынках Миклегарда. Их там называют русами и хорошо платят за них.

Его болтовня раздражала Дира, он горячился. Не понимал, почему Аскольд велел ехать через ворота у Даждьбогова капища, так ведь длиннее. Но Аскольду просто хотелось оглядеть по пути город, давно это следовало сделать. И хотя мысль, что к ним попал сам Торир Эгильсон, радовала его, но вид закрытых дворов и выставленная на воротах усадеб стража наводили на невеселые думы. Только хазарские и древлянские наемники смело разгуливали по опустевшим улицам. Смело ли? Аскольд видел, что все они при оружии, глядят зло. Увы, князь Аскольд донимал, что Киев отвернулся от своих князей, считая их предателями воли свободного города. Кажется, приди сейчас Олег, объяви свою волю — и никто не выразит неудовольствия. Примут как своего.

Заныло сердце. Настолько заныло, что Аскольд даже остановил лошадь недалеко от Даждьбоговых ворот. Здесь было открытое пространство, на небольшой площади росло несколько яблонь. Под ними сидел калека Бирюн, глядел на подъезжающих князей и улыбался, невольно удивив тем Аскольда. Чтобы Бирюн так сиял при виде его?

— Чему ты радуешься, волчья сыть? — угрюмо спросил князь, подъезжая к покалеченному варягу.

— Тому, что все мы под богами ходим, Оскальд, — ответил тот, не переставая скалить остатки зубов. — На все их воля. И всему свое время.

Аскольд хотел, было проехать, но Дир обозлился вдруг на калеку. Может, просто бродивший гнев на кого-нибудь хотел излить? Вот и направил на Бирюна лошадь, выхватил плеть. Уже замахнулся, когда между ним и Бирюном неожиданно оказался опередивший его купец. И, словно не замечая, что мешает князю, стал спрашивать, что за деревья тут растут. Даже руку протянул, коснувшись первых завязей плодов.

— Это яблони, — ответил Дир раздраженно.

— Ты любишь яблони, конунг Дир? — спросил гость, оттесняя тем временем князя от калеки.

— Страсть как люблю, — огрызнулся тот. — Так бы и остался тут, если бы не спешил на свидание к недругу желанному.

— Я это запомню, — с особым нажимом сказал зеленоглазый Олаф.

Может, Диру что-то и показалось странным, но не до того было. Они выехали за ворота и спустились мимо околоградских слободок. Кругом стояли землянки-мазанки под соломенными крышами, но людей не было видно — попрятались.

Так же малолюдно было по всему их пути, если не считать конных разъездов дозорных да изредка попадавшихся нищих. Только когда подъезжали к рынкам у Угорских возвышенностей, стало заметно некое оживление. Тут наемники Дира не больно хозяйничали, а со стороны рынка рабов на склонах слышался привычный гомон, несло вонью отхожих мест. Но прежде чем они начали спуск, Аскольд неожиданно натянул поводья, останавливая лошадь. Опять не по-хорошему ныло сердце, давило грудь. Стыдно было показать свою немощь. И он, скрывая слабость, отвлек гостей, указав рукой в вышитой перчатке на возводимый наверху Угорской горы курган.

— Ты видал такие на старой родине, родич Олаф? Здесь я буду покоиться, когда придет мой час.

Олаф внимательно поглядел на чернеющий среди зеленых склонов свежевыкопанный курган.

— Я запомню это.

Сказал тем же странным тоном, что и ранее Диру. Сам же улыбался Аскольду, кривя рот, — его серебряная борода при этом словно не сдвинулась с места, и Олаф пригладил ее рукой.

— Мудр тот, кто, предчувствуя скорую встречу с богами, готовит себе последнее пристанище.

Дир же глядел туда, где у пристаней подле Угорских склонов покачивался среди других кораблей тяжелый варяжский кнорр. На его борту было довольно много варягов, но они не спешили сходить на берег, словно ожидая кого-то. А ведь рынки рабов были совсем рядом: на песчаных террасах склона группами стояли люди, у палаток маячили силуэты охранников, высилась бревенчатая вышка стражи. Много было тут народа, много пленных, много извечных холопов, переходивших из рук в руки. На возвышении между стражами стоял огромный мужик-лапотник, с него содрали рубаху, показывая покупателям его мускулы.

На рынках заметили съезжавшую по спуску группу всадников, однако торги не прекратили. Только кое-кто поклонился, узнав князей. Но те не глядели на толпу, куда больше их привлекала полунагая фигура пленника, привязанная под драконьей головой корабля. Его светловолосая голова была низко опущена, заведенные назад руки и ноги прикручены к бортам ремнями.

— Он это, он! — обрадовался Дир и, не выдержав, послал шенкелями коня вперед, поскакал к причалам.

— Зря торопится, — почему-то по-славянски произнес купец Олаф. — Не Торир это.

И тут что-то произошло: звякнула сталь, хрястнуло разрываемой плотью — и Аскольд увидел, как повалились с коней сопровождавшие его гридни. Викинги купца сделали это быстро, и умело, даже дыхание их не сбилось.

Аскольд резко повернулся к купцу. И слова произнести не смог.

Купец Олаф менялся прямо на глазах. Скинул шапку вместе с подшитыми светлыми волосами, тряхнул своими каштаново-русыми, остриженными коротко, как у новгородца, волосами. Сорвал и бороду, открыв темную щетину на крепком подбородке. Потом, лизнув ладонь, стал стирать полосы татуировки со щек и переносицы. Полностью не стер — зашелся смехом под изумленным взглядом Аскольда.