Фашисты - Майкл Манн

репрессиям для борьбы с кризисом, уменьшая власть парламента или вообще лишая его силы. Война усилила популярность милитаризма, а краткая послевоенная вспышка классовой борьбы сделала нормой использование военной силы в гражданской борьбе. Однако большинству правых казалось, что одних репрессий недостаточно, чтобы сохранить власть в современном мире. Также было необходимо положить конец демократии за счет альтернативных способов мобилизации масс. В двух половинах Европы консерваторы отреагировали по-разному. На северо-западе за счет доминирования либеральных институтов консерваторы стали склоняться к формированию более популистских политических партий, играя по правилам выборной демократии. Но в центральной, восточной и южной частях Европы они устроили перевороты с помощью исполнительной власти, связанной с более мобилизованными авторитарными движениями. Хотелось бы особо отметить, что фашизм не был кризисом либерализма, поскольку наделенный законным статусом либерализм переживал все эти кризисы без серьезной дестабилизации. Фашизм стал результатом торопливой, неподготовленной попытки либерализации на фоне социальных кризисов.

Эти кризисы обострял еще один — идеологический. По мнению правых, пусть и только в одной части Европы, модернизация была желательна, но опасна, либерализм — коррумпирован и беспорядочен, социализм означал хаос, а секуляризм был опасен для моральных принципов. Таким образом, выходило, что цивилизацию надо спасать — неконтролируемая модернизация может ее уничтожить. Так появился более авторитарный правый взгляд на современность, в котором на первый план вышли популистский национализм сверху, сильное государство, порядок и иерархия. Эти ценности стали пользоваться большой популярностью, особенно среди молодых моралистов, представителей среднего класса: школьников, студентов, курсантов военных академий, а также священников в «государственных» церквях, которые в любом случае склонялись к национализму или этатизму. Таким образом, в половине развитого мира произошло консервативное политическое выступление имущих классов, возглавляемых старорежимными лидерами, сторонниками государственных репрессий, в то же время спонсирующими массовые политические партии, пропагандирующие националистические и этатистские идеологии. Эти мятежные авторитарные правые силы не были в чистом виде реакционными (как предполагает Mayer, 1981), поскольку отражали новый взгляд на современность.

Но это не было и классовой стратегией, объяснимой в прямолинейных и функциональных марксистских терминах. С экономической точки зрения власть имущие тоже могли бы найти стратегию и получше. У них было два альтернативных мотива: защита собственности и максимизация прибыли. Вспышка классовой борьбы сразу после войны создала угрозу для частной собственности, так же как и позднее испанские революционеры или располагавшийся по соседству СССР. Но после 1921 г. серьезной угрозы в Европе не существовало. Левые революционеры проиграли. Большинство правых выступлений произошли после того, как пришел конец серьезной революционной угрозе. На протяжении достаточно длительного периода не было необходимости защищать собственность. Скорее на передний план мог бы выйти мотив максимизации прибыли, но с ним дело обстояло сложнее. Он менее сбалансирован, так как не факт, что если одна сторона выиграет, то другая проиграет. Также труднее подсчитать альтернативную прибыль. Некоторые правительства, склонявшиеся к левым взглядам, под давлением Великой депрессии постарались выжать из прибыли все что можно, так что в течение недолгого времени капиталисты могли бы попробовать восстановить баланс, заставив рабочих терпеть убытки и таким образом подавив их. Но политическая элита в северо-западных и некоторых других странах придумала намного более полезные стратегии: корпоративный либерализм в США, социальный демократический компромисс в Скандинавии, раскол лейбористской партии в Великобритании. В первом случае при классовой борьбе в выигрыше могли бы остаться обе стороны, во втором — точно бы не возникло разногласий, а вот в третьем пользу, возможно, извлекли бы только капиталисты. Это были эффективные демократические стратегии, защищавшие капитализм и его прибыль, и именно к ним стремился ведущий северо-западный экономист Кейнс.

Почему же власть имущие так испугались сопротивления со стороны левых, что сразу же обратились к авторитаризму, хотя ни их собственности, ни доходам ничто особо не угрожало? Я выделил бы пять причин их излишне бурной реакции, классифицировав их в соответствии с источникам социальной власти:

1. За последние десятилетия стало понятно, что в современном обществе вполне может произойти революция. Конечно, перспективы этого события становились все более смутными, но владельцы собственности не могли быть полностью уверены в своей безопасности. Как подчеркивают в последнее время политические исследователи, дилемма безопасности заключается в том, что люди могут излишне остро реагировать на «смертельную» угрозу, даже если вероятность ее реализации очень мала. Вряд ли в Германии после 1922 г. могла бы произойти революция большевиков, но немецкие капиталисты крайне болезненно воспринимали левых, считая, что лучше перестраховаться. Для правых «определенность», «безопасность» и «порядок» были тесно связанными ценностями.

2. Была одна классовая единица, которой действительно было чего бояться. А именно — землевладельцы, чьи имущественные права находились под угрозой. В большей части Европы после Первой мировой войны крайне благосклонно относились к земельной реформе. В некоторых странах землевладельцам напрямую угрожали представители низших сословий, и ясно было, что старый режим, за который они держатся, долго не протянет. Но на тот момент землевладельцы все еще обладали необычно большим контролем над исполнительной властью, которой они пользовались, прибегая к помощи офицерских корпусов и министерств внутренних дел. Благодаря патрон-клиентской системе, они также были наделены определенной парламентской властью в относительно отсталых регионах. Землевладельцы могли быть уверены в неприкосновенности своей собственности, только прибегая к репрессиям и наделяя огромной политической силой имущие классы в целом. Зачем рисковать, не зная, что готовит тебе будущее, если можно сохранить собственность за счет авторитарных правых сил? Необходимо тем не менее отметить, что если мотивация старорежимных лидеров, как правило, была экономически оправданна, то об их союзниках среди богачей нельзя сказать того же. Их водили за нос политические и военные воротилы старого режима, особенно землевладельцы.

3. Некоторые военные рассуждали примерно так же. Их самостоятельное и привилегированное положение зависело от старого режима и находилось под угрозой требований либералов и левых предоставить над армией гражданский контроль. Это угрожало их кошельку. Некоторые офицеры были привычны к мятежам, другие — нет, однако правые движения с милитаристским уклоном готовы были их подтолкнуть.

4. Аналогично рассуждали и священнослужители. Они столкнулись с левым секуляризмом, который угрожал их собственности, кроме того, они могли потерять контроль над образованием, браком и другими общественными практиками. Кроме того, священнослужители тоже были частью старого режима: проповедуя порядок и иерархию, они осуществляли идеологическую власть над общинами верующих, особенно в сельской местности. Они обладали идеологической властью и склонялись в сторону авторитарных правых сил, чтобы защитить свои собственные материальные и моральные интересы.

5. «Порядок» и «угроза» относились не только к внутренним классовым отношениям, но и к геополитике. Некоторые этнические, религиозные или политические меньшинства казались особенно устрашающими, так как были связаны с зарубежными силами. Правые объединяли внутренних и внешних «врагов»: левых, русских большевиков,