Город бездны - Аластер Рейнольдс

Слишком велик груз времени и пространства.

Эти слова снова и снова звучали в голове у Небесного, подобно мантре. В конечном счете, вся суть проблемы сводилась именно к этому.

И еще это означало, что ответственность кораблей Флотилии перед кем-либо, кроме самих себя, постепенно уменьшалась. А значит, появлялась возможность скрыть правду о том, что случилось с «Калеуче».

Судя по всему, дед Небесного — вернее, отец Тита Хаусманна — знал истинную причину того, что произошло. Кое-что он успел рассказать Титу, но не исключено, что сделал это на пороге смерти, а поэтому уже не помнил всех деталей. Теперь Небесному оставалось лишь строить догадки.

События могли развиваться по двум сценариям. Согласно первому, между кораблями вспыхнула война, в ходе которой «Калеуче» подвергся атаке. Возможно, дело дошло до применения ядерного оружия. Тит говорил, что корабль-призрак на экране радара выглядит так же, как любой из кораблей Флотилии, но это не значит, что ему не мог быть нанесен значительный ущерб. Впоследствии экипажи остальных кораблей, устыдившись, предпочли вычеркнуть этот позорный прецедент из своей истории. Их поколению пришлось жить с этим позором — но только одному.

Другая гипотеза куда больше нравилась Небесному. Она выглядела не столь драматично, но Флотилия представала в еще более невыгодном свете. На «Калеуче» произошло нечто чрезвычайное — скорее всего, разразилась эпидемия. Остальные корабли предпочли отказать ему в помощи. Конечно, история знает случаи, которые выглядят еще более неприглядно. Как можно поставить в упрек стремление оградить себя от заразы?

Это был постыдный шаг. И одновременно — абсолютно оправданный.

Если эта гипотеза верна, им необходима крайняя осторожность. Впрочем, любая ситуация может обернуться катастрофой. И в любом случае риск будет оправдан — слишком велика награда. Он вспомнил об антивеществе, которое, возможно, заключено в резервуарах корабля-призрака. Подобно дремлющему чудовищу, оно ожидает дня, когда его выпустят на свободу. Этот день все еще может наступить, но он будет не таким, каким виделся создателям этого корабля.

И не таким, каким видится экипажам остальных кораблей.

Несколько часов спустя они были уже далеко. Однажды луч радара «Бразилии» скользнул по шаттлу, словно пальцы слепого, изучающие незнакомый предмет. Это был миг предельного напряжения. В течение нескольких секунд Небесный думал, что допустил какую-то фатальную оплошность. Но луч двинулся дальше и больше не вернулся. Даже если на «Бразилии» что-то обнаружили, то, скорее всего, приняли пятно на радаре за дрейфующий обломок бесполезного хлама — например, тот же шаттл, не подлежащий восстановлению и выброшенный в пустоту космоса.

Они остались в одиночестве.

Соблазн запустить двигатели малой тяги был велик. Однако Небесный проявил выдержку, и в течение двадцати четырех часов шаттл продолжал дрейфовать, как и было запланировано. Сообщений с «Сантьяго» не поступало, и Небесный успокоился. Это означало, что их отсутствие еще не превратилось в проблему. Не будь рядом Норквинко и Гомеса, он был бы сейчас одинок, как никогда в жизни. Нечто подобное уже случилось с ним однажды. Как он был напуган, оказавшись запертым, как в ловушке, в темной детской! Поразительно, но он по собственной воле покинул дом и отправился так далеко.

Но сейчас для этого был повод.

Выждав до последней секунды, Небесный снова запустил двигатели. Пламя вырвалось из дюз и расцвело на фоне звездного неба — прозрачное, чистое, густо-сиреневое. Небесный сделал все возможное, чтобы выхлоп не был направлен в сторону Флотилии, но скрыть его полностью все равно не удастся. Впрочем, это не важно. Они уже слишком далеко. Теперь, что бы ни предприняли на других кораблях, они первыми доберутся до «Калеуче». Небесного охватило упоение победой — и предчувствием новой, более крупной победы. Он добьется того, что «Сантьяго» достигнет Конца Путешествия первым. Все, что он сейчас сделал — только первый шаг.

Есть еще одно различие. Мир, именуемый Концом Путешествия, существует, и о нем знают все. О существовании «Калеуче» знает лишь он сам — и то со слов Тита.

Небесный настроил радар на максимальную дальность, и луч-щупальце начал обшаривать темноту космоса.

Если корабль-призрак существует, он найдет его.

— Почему бы тебе не оставить его в покое? — спросила Зебра.

— Ни за что. Даже если я решу простить его — а это сомнительно, — мне все равно нужно узнать, зачем он устроил этот маскарад на площади. Чего он добивался?

Мы сидели в квартире Зебры. Близился полдень. По небу ползли редкие облака, солнце поднималось к зениту. Сейчас Город выглядел скорее печально, чем зловеще. Даже самые жуткие здания, казалось, переносили свою участь с достоинством больных, смирившихся с перспективой доживать свои дни в изуродованной оболочке.

Но это меня не успокаивало. Я лишний раз убедился, что с моей памятью случилось нечто непоправимое. Я по-прежнему наблюдал эпизоды из жизни Хаусманна. Правда, ладонь кровоточила слабее, чем в первые дни моей болезни. Похоже, индоктринальный вирус катализировал выброс уже имевшихся образов — причем резко противоречащих официальной версии событий на «Сантьяго». Должно быть, вирус должен был вот-вот покинуть мой организм. Однако видения становились все более четкими, и я все глубже отождествлял себя с Небесным. Если вначале я был зрителем, то теперь сам играл роль Небесного. Я слышал его мысли, чувствовал едкий привкус его ненависти.

Но этим дело не ограничивалось. Вчерашний сон, где я смотрел на раненого человека в белой комнате, тревожил меня не меньше. После некоторых размышлений я, кажется, понял почему.

Этим человеком без ступни мог быть только я сам.

В таком случае — кто смотрел с площадки в резервуар с гамадриадой в Доме Рептилий? Это мог быть только Кагуэлла.

Конечно, все можно списать на переутомление. Но я не первый раз видел мир его глазами. Вот уже несколько дней меня преследовали сны, похожие на обрывки воспоминаний — сны, где мы с Гиттой занимались любовью. Оказалось, что я мог вызвать из памяти самые потаенные изгибы ее тела. Почему-то я помнил, как моя рука скользит по ложбинке вдоль ее позвоночника, по выпуклостям ее ягодиц. Я мог представить себе вкус и аромат ее кожи. Здесь была какая-то тайна, которую я не мог разгадать… или не хотел, потому что разгадка содержала в себе нечто слишком мучительное.

Я знал лишь одно: оно связано с гибелью Гитты.

— Послушай, — сказала Зебра, вновь наполняя мою чашку горячим кофе, — а может, Рейвич решил сам искать смерти?

Я заставил себя сосредоточиться на ее словах.

— Я мог бы выполнить это желание еще на Окраине Неба.

— Ну, значит, какой-то необычной смерти. Какая возможна только здесь.

Она была невероятно красива. Поблекшие полосы подчеркивали природную лепку ее лица, придавая ему сходство с неокрашенной маской. Сейчас, сидя за завтраком, друг напротив друга, мы впервые ощутили некое подобие близости — с тех пор, как нас соединил Пранский. Сегодня мы не занимались любовью — и дело было не только в том, что я был до предела измотан. Зебра также не проявила инициативы. Ничто в ее поведении или манере одеваться не указывало на то, что наши отношения когда-либо носили не только холодновато-деловой характер. Вместе с внешними проявлениями исчезла и их причина. Не могу сказать, что это была тяжелая потеря. Не только потому, что я был не способен сосредоточиться на таких простых и естественных вещах, как физическая близость. Просто в прежних поступках Зебры слишком явно ощущалась наигранность.