Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

обзаведясь партнёром – здоровенным молодым парнем-заикой с хохляцкой фамилией Шаповаленко. Торговля потёртыми американскими джинсами Levi-Strauss и американской жвачкой, выменянными на дешёвые иконки, не имеющие художественной ценности, шла неплохо.

Познакомился я с Татьяной Эляшевой в одном из ленинградских скверов – там толклись фарцовщики, у которых можно было приобрести привезённые туристами вещи, начиная от цветастых галстуков и фирменных джинсов, жвачек, французской губной помады, порножурналов и даже книг по искусству, которые я и приобретал у них по сходной цене. Ожидая торговцев книгами, я присаживался на единственную в этом сквере скамейку, на которой часто сидела молодая привлекательная, стильно одетая женщина. Небрежно закинув ноги в чёрных чулках одна на другую, она, в ожидании желающих приобрести у неё пару пачек американской жевательной резинки, рекламировала её, беспрерывно жуя и смачно сплёвывая. Ужасно вульгарная, но и одновременно чем-то завораживающая, она насмешливо посматривала на меня своими серо-голубоватыми зенками и криво улыбалась. А однажды, глядя прямо в лицо, негромко произнесла: “А у меня здесь недалеко подруга стюардесса живёт в отдельной квартире с ванной. Сейчас она в полёте, ключи от квартиры у меня. – И, помолчав, весело добавила: – Заодно и помоемся”. И громко хохотнула, сверкнув золотой фиксой. “Ну, как-нибудь в другой раз”, – ответил я, подумав: “Чего-чего, а вот это с тобой, красотка, у нас навряд ли когда-нибудь случится”. Я ещё не знал, что на короткий срок эта женщина, столь далёкая от нашего круга, станет мне близкой и необходимой и поможет выжить в тяжелейшей момент жизни.

Она появилась в момент крушения нашего метафизического бытия, в момент горячечного романа Ребекки, а я, уже не в силах справиться со всем, что навалилось, был близок к безумию.

У нас её прозвали Гаврошем и Мамкой. Гаврошем – за лихое мальчишеское поведение и детскую непосредственность, вызванную необразованностью, а Мамкой – за трогательную заботу о всех нас, молодых художниках питерского подполья. И запомнилась мне убогонькая комнатёнка в старом доме, с одинокой кроватью, столиком, двумя стульями и тусклым окном, глядящим в колодец питерского двора. Комнатку незадорого сдавал Кузьминский, объяснив, что она досталась ему в наследство. От кого – я не стал спрашивать. В ней всегда царил полумрак. В квартире, кроме меня и Гавроша, ещё проживал спившийся старик пенсионер. Но как отрадно было мне в этой сумеречной комнатушке, лёжа в каком-то болезненном полусне и иногда приоткрыв глаза, наблюдать, как за окошком бесшумно падает снег, и слышать тихое дыхание прижавшегося ко мне Гавроша.

“День”, – шепчет она мне, когда за окном забрезжит рассвет. “Ночь”, – еле слышно произносит, когда комнатёнка погружается во мрак. Я, душевно измотанный и усталый, мог в таком полусне-полузабытье пролежать день, два – и это существо женского пола могло безмолвно провести это время со мной на старой кровати. Впрочем, иногда нас выводил из забытья хриплый шёпот: “Костя, это ты?” – и, приоткрыв глаза, мы видели склонившуюся над нами опухшую от пьянства старческую башку соседа. “Нет! Я не Костя!” – злобно шепчу я. “Значит, не Костя”. – Старик шлёпает босыми ногами к двери. И снова блаженная тишина…

В моей памяти навсегда остаются эти дни, сменяемые ночами, ничем не нарушаемая тишина и служительница Венеры, сочетающая в себе страсть, и нежность, и способность вместе со мной раствориться в таинственном петербургском полумраке.

Развод по-советски

“Гражданка Ребекка Борисовна Шемякина! Что вас не устраивало в совместной жизни с вашим законным мужем Михаилом Михайловичем Шемякиным?” – строгим голосом вопрошает в небольшом зале седовласая женщина-судья Ребекку. “Всё!” – громко восклицает Ребекка Борисовна, почему-то широко улыбаясь, чем явно озадачивает судью. “А что вас, Михаил Михайлович, не устраивает в совместной жизни с Ребеккой Борисовной?” – “Всё! И в жизни с ней, и в ней самой всё меня не устраивало!” – с напускной серьёзностью выпаливаю я.

Следующий вопрос судьи опять к Ребекке: “Гражданка Шемякина! В заявлении о разводе вы написали, что дочь по имени Доротея, рождённую в результате вашей совместной жизни, вы просите оставить себе, а всё приобретённое за время совместного проживания – и жилую площадь, состоящую из двух комнат по двадцать квадратных метров каждая в коммунальной квартире по адресу: Загородный проспект, дом 64, квартира 17, вы согласны оставить после развода Михаилу Михайловичу”. – “Да, согласна, если мне будет оставлена моя дочь!” – решительным голосом произносит Ребекка.

“Гражданин Шемякин! Вы согласны с тем, что имущество, нажитое вами в совместной жизни, будет принадлежать вам, а ваша дочь останется с матерью?” – глядя прямо в глаза, спрашивает судья. “Полностью согласен!” – радостно выпаливаю я, вскочив со скамьи и глядя на убелённую сединами голову. “Ну и папаша! Новое поколение”, – произносит, видимо, про себя судья с явным намерением быть услышанной мною.

Раздаётся команда: “Всем встать!” Мы с Ребеккой встаём, а судья читает громким голосом текст, записанный ею во время процедуры развода: “Ввиду согласия по всем бракоразводным пунктам с обеих сторон – брак между гражданином Михаилом Шемякиным и Ребеккой Шемякиной суд считает расторгнутым!” Удар деревянным молотком по судейскому столу завершает недолгую процедуру развода. Так заканчивается первый акт операции, разработанной Диной Верни по вывозу Доротеи из Советского Союза во Францию.

Здесь я должен оговориться и отметить, что это был лишь один из планов по спасению моей дочери от поступления в советскую школу и неминуемости угодить в детскую психиатрическую лечебницу.

Первый план, безоговорочно отвергнутый мной, заключался в том, что после фиктивного развода я заключаю фиктивный брак с Диной, к тому времени “не понарошку” разведённой с бароном Манфредом Дюпольдом, и первым уезжаю с ней во Францию, а через некоторое время старший сын Дины Оливье женится фиктивным браком на Ребекке и увозит её с Доротеей туда же. Доротее исполнилось в мае этого года семь лет, и в сентябре она обязана идти в первый класс. А этого нужно избежать любым способом. Так что этот план не спасал мою дочь от угрожающей ей опасности.

Второй план, предложенный мадам Верни, был совсем никудышный: “Трое моих французских друзей приедут как туристы на круизном корабле в Ленинград. Один из них останется, а двое других отведут тебя на туристический лайнер под видом перепившего француза, и ты прибудешь на корабле во Францию. А оставшийся француз выберется через французское посольство позже”, – объясняла мне Дина, но, разумеется, этот бредовый и опасный план был тут же отвергнут.

А на план с разводом я сразу дал согласие в надежде, что до начала школьных занятий Доротею удастся вывезти во Францию.

Очень печальный вечер

Это был последний вечер для Ребекки и Доротеи в нашем питерском мире, созданном за эти годы. В