Луна, луна, скройся! - Лилит Михайловна Мазикина

девяносто девять процентов рациона литовцев составляет картошка. «Иштван Батори» закрыт на обслуживание свадьбы, и мы с Марчином сидим в кафе с местной кухней. На этот раз с выбором всё не так плохо, как было с уличным ларьком, потому что я догадалась спросить официантку, и она любезно описала своими словами каждое блюдо в меню; так вот, они почти все из картошки. Конечно, в Галиции картофельные блюда тоже любят, и в венгерской кухне их хватает, но у литовцев этот корнеплод — просто настоящий фетиш. Варёная картошка даже вынесена отдельным блюдом! Причём в двух видах — с кожурой и без. Это при том, что общее количество блюд в меню не больше двадцати.

Я выбираю себе для завтрака говяжьи зразы, попросив добавить в них побольше перца, салатик (конечно, с варёной картошкой) и томатный сок. Твардовский, по моему настоянию, заказывает поллитровый стакан минералки — мне кажется, совсем без ничего он выглядит за столиком по-идиотски.

— Пойдём в кино, — предлагает Марчин, пока я ковыряю салат.

— А что показывают?

— «Мой жених — оборотень». Романтическая комедия.

— Чего только люди не находят романтичным.

— Ещё криминальная комедия идёт, «Сундук».

— «Сундук»?! — я пытаюсь представить себе сюжет картины с подобным названием. Без успеха.

— Да. И мелодрама. «Идеальный папа».

— Только не мелодрама.

— Тогда «Сундук» или «Мой жених — оборотень».

— Мне надо подумать. Выбор такой же соблазнительный, как между кукуляями и кибинаями.

Марчин смотрит на свой стакан с таким мученическим выражением лица, словно тот пришёл с крепкими ребятами стрясти с него долги.

— Мне кажется, нам всё-таки надо поговорить, — произносит он тихо. — Твоя замороженность — это ненормально. То есть, в твоей ситуации — нормально, но она рано или поздно обернётся взрывом, и он будет опасен в первую очередь для тебя. Тебе просто надо выговориться. Признать свои эмоции, вполне естественные в этом случае.

— Моя замороженность? Глупость какая.

— Ты бы себя слышала со стороны, как ты хотя бы рассказываешь о том, что было в кургане. Как будто это какая-то рутина. Никаких эмоций.

— Но это и есть рутина. Чем это отличается от того, чем я занималась раньше? Охота, засада, мертвецы в ящичках. Мародёрство. Это обычная «волчья» жизнь. Немного опасности, немного грязи, много скуки.

— Но ты не только во время рассказа вымороженная. А вообще, вся. Тебе правда надо выговориться.

— Я ушам своим не верю. Ты действительно жаждешь услышать, в каких позах, за сколько и с кем? Это похоже на извращение.

— Это нужно не мне. Это нужно тебе. Иначе ты раз за разом будешь этот кошмар переживать снова.

— Не было никакого кошмара, — от нахлынувшего вдруг бешенства я перехожу на шипение и даже наклоняюсь вперёд, будто перед прыжком на добычу. — Никакого кошмара. Ни капельки. Я закрывала глаза и представляла Ловаша Батори. Вот. И. Всё.

Твардовский поднимает глаза, и мне сразу хочется убить и его, и себя. Это невыносимо. Это невыносимо. Я сбегаю в туалет минут на двадцать. После того, как я возвращаюсь, Марчин больше не пытается изображать из себя психоаналитика. Он вообще не заговаривает со мной вплоть до окончания завтрака.

В Вылкавышки мы выезжаем ночью верхом на коне Марчина — я соглашаюсь сесть перед Твардовским при условии, что он не будет вести себя, как идиот. А до наступления ночи мы шатались по магазинам. Купили кое-что из альпинистского снаряжения, велосипедные перчатки, пару фунтов бусин, фонарик и — простенькие серебряные серёжки мне. Последнее опять было инициативой Твардовского. Мой коммунарский вид ему так явно не нравился, что мне хотелось нарочно его поддерживать — но каналы в ушах действительно надо было занять, пока они не срослись. То есть, как мне казалось, пока они не срослись. Когда я, пристроившись в ювелирной лавке перед зеркалом, начала вводить остриё застёжки в явственно видимую дырочку в мочке, то с удивлением поняла, что оно входит миллиметра на два-три, не больше. Пришлось поднажать; я почувствовала, как застёжка то раздирает слипшиеся участки кожи, то проходит сквозь совсем заросшие. Выступила кровь. Немного подумав над тем, не попытаться ли наконец перепроколоть левое ухо, я решила пока не усложнять себе жизнь и обновить канал и в нём тоже.

К ночи мочки заметно покраснели и всё ещё саднили. С утра каналы надо будет прочистить, а дальше всё будет в порядке.

Сами Вылкавышки впечатляют меня несколько меньше Жейм. Последним хотя бы придавал солидность князь Гедимин с побиваемыми тевтонцами — а в Вылкавышках даже Стефана Батория не нашлось.

— А ты знаешь, что Стефан Баторий был на самом деле венгром? — спрашиваю я Марчина, когда мы проезжаем ночной городок насквозь. На улицах не видно ни одной живой души — ночная жизнь отсутствует даже у бродячих собак и полицейских, если те и другие в Вылкавышках вообще есть. — Его на самом деле звали Иштван Батори.

— Лиля, избавь меня от любых Батори, — сухо произносит Твардовский. — Извини, но мне неприятно.

— Я без задней мысли, — бормочу я. — Просто подумала…

— Я знаю.

Курган стоит в чистом поле, никакого леса. С одной стороны, если что, нам не спрятаться… по крайней мере, Твардовскому. С другой — от нас не спрятаться. Разве что с той стороны кургана. Но, когда мы поднимаемся на него, видно уже точно — рядом нет ни Люции, ни Шимбровского. По крайней мере, настолько рядом.

— А мавки существуют? — спрашиваю я. Марчин, становясь на колено, с размаху втыкает альпинистские палки-крюки в землю на некотором расстоянии.

— Что? Ты чего? Это сказочные персонажи, Лиля.

— Точно?

— Конечно, точно. Ты разве когда-нибудь видела мавок?

— Я и языческих жрецов раньше никогда не видела. А первого еврейского тайнокнижника увидела в прошлом году.

— Но мавок всё равно не бывает, — Марчин выпрямляется и смотрит на меня. — Ты всё взяла, что нужно?

— Нож, гвоздодёр, фонарик, нитки, мешок с бусами. Не такой длинный список, чтобы что-то забыть. Жалко, что мавок нет. Я бы хотела попробовать переплясать парочку.

— Для этого надо очень хорошо танцевать, — теперь он прикрепляет верёвку к палкам, пристёгивая карабинами. — Действительно хорошо. Бабушка говорила, что они танцуют, только если твоя пляска им нравится. Иначе они просто принимаются щекотать. Ну, и ноги нужны крепкие, танцевать придётся до рассвета.

— Я хорошо танцую. И ноги у меня что надо.

— Наверное. Жалко, что я никогда не видел.

— Моих ног?! — я кидаю взгляд вниз, на голые ступни.

— Чтобы ты танцевала. Или хотя бы пританцовывала. Готова?

— Да, сейчас.

Я беру из рук Твардовского верёвку и отхожу и от него, и от палок.

— Я